Когда же мы встретимся?

Был в их дружбе период — года два назад, — когда они остыли друг к другу, а при встрече вздорили с первого слова. Егору начинало не нравиться, что Дмитрий частит шутками-подковырками, а то и впрямую ехидничает и обвиняет. Дмитрий в эту пору потерял свой восторг перед другом и почувствовал, как в то время, когда даже тупицы и середнячки росли и познавали всякие премудрости, Егор топтался на месте и, значит, отставал. То, что раньше казалось забавным и мило-смешным, вызывало теперь у Дмитрия раздражение. Они не понимали уже один одного в самых простых вещах, писать стало не о чем, да и что толку: все упреки, упреки, упреки. «Как странно! — говорил ему Дмитрий. — Ты самоуничижался в юности и восхваляешься сейчас. Читал «Героя нашего времени» и говорил: «Все понимаю и ничего не могу». Сейчас, по-моему, ничего не понимаешь». Постепенно скопились обиды. Крошечное невнимание огорчало как никогда. «Надоел ты мне, — сказал как-то Егор. — В письмах с тобой легче общаться, чем в жизни. Если б ты мне не был дорог, скотина, я бы тебя направил в одно место. Не учи ты меня».

Так было. И вдруг все стало на свои места, их дружба заблестела снова. Что их спасло? Прошлое? Одиночество в своем далеком кругу? Разочарование в себе? Неизвестно. Кризис прошел, и все.

— Хозя-яин! — закричал Егор в открытую дверь дачного домика. — Работников не надо? Что-нибудь вскопать, спилить.

— Его-ор… Напугал меня!

— Принимай гостинец… — подал он сумку с продуктами. — От заботливой жены. Балует ишо. Наверно, частенько бьешь ее. Моя дак не слушается, совсем прям от рук отбилась. Здравствуй, что ли…

Наконец-то они были рядом, одни; и так кстати! Наконец-то можно было вдоволь излиться перед другом, ничего не стесняясь. Другу, как и дневнику, чаще всего хочется пожаловаться, и душа втайне ждет сочувствия заранее. А стоит только завести песню о себе одному, как тотчас возгораются в душе другого собственные несчастья, сомнения и неудачи. Никогда они не чувствовали такого удовольствия говорить о себе, как при встрече. И когда Егор приближался к городу, в котором тянулся по жизни Дмитрий, он уже знал, о чем будут бесконечные разговоры, хотя они всегда отвлекались и зацепляли по мере беседы что-нибудь неожиданное.

Но начиналось все с шуток, с самой жуткой болтовни о том, о сем и с поддевания друг друга. И на этот раз было так же.

«Тридцать лет, — сказала бы им мать Дмитрия, — а послушаешь вас…»

Солнце село, и когда они, погуляв вдоль чужих участков, подошли к домику, незаметно, вместе с сумерками, сникла игра, и Егор воскрес в своих чувствах к К.

— Не зря, — сказал Дмитрий, — я тебе к дню рождения пожелал: жить, любить, страдать.

— Ну. Люблю и страдаю. Подожди-и… это еще ягодки. Чует мое сердце: в Москве вообще…

— А ты поезжай, поезжай к ней.

— Когда? В Бухару запрячут до осени.

— Вернешься.

— Димок… Она-а… в ней все сошлось, все мои мечты и любови с седьмого класса по четвертый курс. Я ее еще не знаю, но она чудо, она радость, она счастье. Извини малахольного друга. Я ее хочу видеть и боюсь ее узнать! Вдруг что-то разрешится. Идеал все-таки нужен, скажи, а? Обман нужен. Любовь нужна. Без любви ничего нет. Скука. Серость. В ней, кажется, все от Вальки Суриковой, разве что без суриковской броскости (девичью любовь завоевывать в мильон раз труднее, чем любовь бабью). Эта умная, скромная и как бы незаметная. Все вспоминал тут «Шуточку» Чехова. Она чиста и хороша, но только уже несчастливая. Это как дивное кино, которое я, может быть, и не посмотрю второй раз. Приятно бы было знать, что еще все впереди. И чувствую, что уже все кончено, хотя ничего и не было.

— Ну и ладно, ну и хорошо.

— Что? — испугался Егор.

— Хорошо, что застрадал. А то такой неинтересный стал. Ты прямо другой!..

— Наташке моей не скажешь? — праздно спросил Егор.

— Доложу, доложу обязательно! «А знаешь, Наташа, твой-то сукин сын…»

— Кто тебе письма писать будет? Утешать, советовать? Я же вас, паразитов, нигде не забываю.

— Потому и промолчу. Я тебя люблю, и Наташку твою люблю, и уже люблю ту женщину, которую ты полюбил. Это и есть жизнь. А искусство морали читает. Составишь себе представление о чем-то, оно закоснеет до такой правды, что ничего иного не принимаешь, а приедет друг и все перевернет! Всегда ты встряхивал меня.

— Уезжай ты отсюда! — вдруг сказал Егор.

— Куда, к кому, зачем?

— Надоело врозь. Давайте в Кривощеково съезжаться. Что мы! — живем не с теми, с кем хочется. Ну, поехали во Псков. Никиту перетянем, Свербеев там, Себеж, Малы, Изборск, Прихабы! Знаешь как жить будем!

Они лежали в темноте — Егор в углу на кровати, Дмитрий у двери на диване. В форточку дуло теплым, но свежим садовым воздухом.