Когда же мы встретимся?

Возбуждение не проходило долго. В пылу он отказался сниматься в трех фильмах, упуская возможность прославиться, ну не прославиться, так по крайней мере утвердить свое имя. И его удивило, когда многие не поверили его искреннему пренебрежению к сценарию, в котором царствовали жестокость и ложь, — ну и что, мол? зато роль какая! Но его остановила совесть, хотя ссылался он на усталость. То, как хватали в руки что попадется, — лишь бы чем-то занять их, не выпасть, крутиться в колесе, — было противно. Жизнь была выше и прекрасней, и душа еще не зачерствела.

Именно в эти дни опять потянуло домой, в Кривощеково. Потом замотали заботы, приболели дети, подвернулась славная маленькая роль, он уехал и стих.

Сон об Астапове снова его расстроил.

— Сел бы ты на самолет да полетел к Димке, — сказала Наташа. — Успокоился бы.

— А отпустишь?

— Хоть сейчас!

— Нет! — сказал Егор. — Никуда я сейчас не поеду. Во-первых, съемки, на два-три дня лететь — только гусей дразнить, а во-вторых… Попозже, попозже уеду куда-то.

Он придумал уже — куда, и Наташа догадалась.

Егор пошел к окну. В проулке затерся старинный дом поэта Веневитинова. Егор тысячу раз смотрел отсюда и думал о чем угодно, только не о поэте. В студии профессор читал им наизусть стихотворение «Жизнь»; где-то оно в тетради.

— Наташ! — позвал Егор. — У нас нет сборника Веневитинова?

— Ты у меня спрашиваешь! Подойди да поищи.

— Тебе лень вспомнить?

— Нужно — найди. — Она, видать, одумалась и пришла. — Зачем тебе?

— Да так…

— Дурью маешься.

— Там у него первая строка: «Сначала жизнь пленяет нас…» А как дальше — не помню. Тетрадки мои с записями лекций не видала где?

— Вся твоя жизнь «до нашей эры» у тебя в чемоданчике.

— Остришь? подкалываешь? Всех вас опишу в мемуарах. Выведу!

— Не забудь вывести себя, ладно? Как ты встаешь и неумытый раскладываешь пасьянс. И ворчишь, как старикашка.

Егор прилег в своей комнате на кушетку. «У меня три свободных дня, Наташка отпускает, а к другу я не поеду, — сложилось в голове начало письма к Дмитрию. — Извини, друг, вот и жена говорит, что стар стал, жизнь мозги сушит!»

— Нету твоего Веневитинова! — крикнула от полок Наташа; старалась все-таки, искала.

— Ладно. А где бы достать учебник по истории для школы? Изучать буду.

— Совсем чокнулся?

— Я в Самарканде как-то наткнулся — интересно. Другими глазами читаю.

— Лечиться тебе пора. Ну кто это в твои годы станет читать учебники, для пятого — шестого класса? Там же ничего нет, кроме крестьянских восстаний!

— Да еще бы те, по которым мы учились. Оч-чень интересно.

— Малахольный. Довели тебя командировки. Фигурное катание смотришь.

— Нет, вы всегда были наглы, Наталья Георгиевна, и напоминали мне спартаковских болельщиков. Вы, пожалуйста, не указывайте мне, смотреть мне или не смотреть фигурное катание или учебник листать. Ведь я все равно из фигурного катания вынесу то, чего вы не вынесете даже из романа Грэхема Грина. Занимайтесь, матушка, своим делом.

— А у меня все в порядке. — Она стояла в дверях — руки в бока, чистенькая, милая хозяйка-жена.

— А у меня бардак. И в голове по-олный бардак.

— Так это давно всем известно. Великий человек.

— Ага.

— Тонкая натура, а жена опростилась, — дразнила она его прежними выговорами в ссорах, — ты бесконе-ечно одинок. Веневитинова читать не с кем…

— Зато Фета читал…

— Когда это бы-ыло! Ты меня и не любил тогда.

— Начинается. С тобой развожу-усь и уезжаю в Кривощеково. Детей поделим.

— Когда назад вернешься?

— А скоренько.

— Ты мне вот что: сними сейчас же рубашку. Я обижаюсь, неужели тебе трудно меня послушать? Не вынуждай меня. Терпеть не могу.

— Ложись-ка рядом, так оно тоньше будет.

— Спешу. — Она села у него в ногах, Егор подтянул ее за руку поближе.

— Я заберу у бабушки ребятишек, а ты письмо напиши. К вечеру поедешь, привези яблок. Или — будь хоть раз хозяином! — отнеси белье в стирку. Я то замочила, постираю, а погрубее сдадим.

— Что за это мне? — Егор привлек ее к себе. — Сострой глазки.

— Ве-е-ечером… — повредничала она и встала.

«Пришел в прачечную, бабы в очереди ругаются, а мне в самый раз письмо тебе сочинять». Но очередь, как на грех, подвигалась быстро. Рука только разбежалась, едва успел Егор ввести друга в круг своих настроений, надо было уходить.

В пять часов Дмитрий позвонил сам.

— Ты где-е? — заорал Егор.

— Дома. Звоню по автомату. Что делаешь?

— А ничего, Димок. День-дребедень. Начал письмо к тебе. Наташка гоняла меня в прачечную, там в уголке хорошо писалось. Кричит вон: «Один раз поможет — всем расскажет!» А ты чо? Слушай, голубь, приезжал бы в гости! Я тут буду болтаться в окрестностях Москвы. Бухара отпустила на месяц. Все думаю: сколько езжу-летаю, а никак в твои края не попаду. То не берут, то сценарий барахло. Посидели бы, потрепались, в шахматишки сыграли. Ну чо делаю, чо делаю! С детьми телевизор смотрел, гулять водил, на лошадях хотел покататься — не вышло. Да в прачечную вот… Во сне Астапова видел, засобирался было в Кривощеково совсем, но у меня ж жена хитрая, такое разрешение даст, что лучше не ехать. Они умеют. Кричит: «Не нужен ты мне! Можешь на сто лет завеяться».