Когда же мы встретимся?

Она помрачнела, легла на диван боком и смотрела в зеркало. Незнакомое страдание заполнило душу. «Влюблен нежно и… Опя-ять». Все маленькие пустые обиды, которые ничего не значат, если жизнь вместе идет ровно, вспомнились и сложились одна к одной. Во всем хотелось укорять его. Егор стал виноват в том, что родился в Кривощекове, ходил на танцы в другую школу, морочил ей голову целых три года и что выбрал себе киношную профессию, ездит и ездит. Разве это муж? Припомнилась ей Верея, музыкальная школа, Евлампий за чтением «Дон-Кихота» и страшная тоска после занятий, когда все утешение в радиопередачах; припомнилось и Устье, в котором она покорилась Егору и ничего тогда не поняла: хорошо это или плохо? Она думала и поглядывала на себя в зеркало, отмечая, как свежа и обаятельна еще. «Подумаешь! Им можно, нам нет?» Она так и выразилась: «им…» На нее сошла вольность — кого она не кольнет! «Такая красота пропадает…» Это были слова все той же подруги. Досадуя, негодуя, любуясь собою, Наташа сейчас как будто соглашалась с нею. То есть она не отчаялась еще следовать советам, а просто подумала: «Да, я красива, и…» Но как устроен человек! В том, что ее наказали, обманули, предали, была не одна обида; ее неиспорченное существо в какие-то секунды — страшно сказать! — торжествовало оттого, что Егор опозорился и стал ниже ее, грешнее, и она теперь вольна хотя бы подумать о том, чего боялась! Такой смелости хватило на секунду. «Ах, негодяй, негодя-яй… — проклинала она удивленно. — Это же мужики-и… Плуты. И он плут. Разве они вытерпят отказаться? Нет святых, нет, нет, нет. И пусть не смеет прикидываться. Я тебе сказала: все! Значит, все! — воображала она сцену с Егором. — Можешь проваливать. Тебя там ждут. Не дурочка, не бойся, — я давно все вижу. Жалею, что раньше не ушла! — лгала она, и так заразительна была эта угроза, что хотелось убивать и убивать мужа. — Что я видела с тобой? Горшки, майки, сумки с бутылками? Таскала, дура. Ты-ы? Ты помогал? Ах, мусор он выносил! Я тебя и не перебиваю, нечего мне слушать, пусть тебя там слушают и восторгаются тобой, твоей фак-ту-урой, гамлетовскими ногами! Ты посмотри на себя, на горбатую свою походку! Я все про тебя знаю. Доездился. Живу — никаких воспоминаний. Никогда — слышишь! — никогда не прощу! — Егор что-то возражал, «вякал», стоял истуканом, виноватый еще более, чем всегда, когда она нападала ни за что и через час просила прощения. — Чего стоишь? Тебя ждут, поезжай, и пусть она тебя любит «нежно, нежно». Еще не знаешь? Она тебя выжмет и выбросит, и кому ты нужен? Не может этого быть, — бросала она разговор, чувствуя, что ждет его еще сильнее. — Не может же он после меня, после всего, что он… Я знаю! — Она покосилась в зеркало. — Ему так хорошо со мной… Я знаю… Негодяй, негодяй. Разве он любит меня? Измена… Это так просто. Конечно. Я уже понимаю… Жизнь очень проста, это они там в своем искусстве маски надевают…»

В дурашливом добром настроении Егор подразнивал ее чем-нибудь, читал, например, ей какие-нибудь строчки стихотворения или романа, которые к их ситуации никак не относились. Обнимал ее и завывал: «Притворной нежности не требуй от меня, я сердца своего не скрою хлад печальный…» И отходил, дергался, а она смеялась ему вслед и тоже дразнила каким-нибудь словом, опровергая смехом, интонацией печальный смысл того, что было там, в стихотворении ли, в романе: это не про них же, это они так, шутят в счастливые минуты. «Не нужна ты мне, — играл Егор, — я остыл и разочарован, страдаю по другой, иду писать Димке!»

Сейчас она повторила строки серьезно. «Ты права, в нем уж нет прекрасного огня моей любви первоначальной…» Что ж, разве оно зря писалось, выдумано? Со всеми, наверно, бывает. Наверное, двоим и правда не хватает чувства на долгую жизнь вместе. Грустно, но, видимо, так. «Все притирается», — говорил Владислав Егору и вспоминал ужасающее наблюдение писателя Леонида Андреева: после года жизни жена как хорошо разношенный башмак: ее не чувствуешь.

Наташа подошла к полке, еще раз полистала дневник. Уже не трогали ее строчки о дружбе с сибиряками и возмущала частая грусть Егора, не жалко было его, наоборот: все ему грустно, все он, видите ли, не удовлетворен и не нашел себе идеала! Само слово «идеал» заменяла она мысленно равнозначным: «женщина, я, Наташа», это она, значит, не дала ему крыльев, и не нашел он в ней, выходит, того, чего искал. «Негодяй, негодяй…»

«И вообще, я жутко устал, до того устал, что…»

Отчего бы он устал? Разве другие меньше устают?

«Зря мы жизнь ругаем, она нам такие подарки дарила, она нам друг дружку подарила. Если я останусь без вас, мне будет так грустно…»

Все уши прожужжал своими друзьями — какой младенец! И жил бы с ними, и нечего было жениться.