Когда же мы встретимся?

Егорка стал думать о том, что предстоит ему исполнить из намеченного на целый год. Он много рассуждал и пока почти ничего не выполнил. Уйму надо было прочесть, не пропускать выставок, облазить всю Третьяковку, не раз и не два осмотреть музеи Толстого, Чехова, Достоевского, а что уж сказать про спектакли и закрытые просмотры западных фильмов — жалко пропустить! Этому проворству и собранности придется учиться у Никиты. После Наташи, которая подарила ему чудесный вечер, в мечтах стало казаться, что он все успеет. Труд, труд и труд, так думали даже самые-самые великие, а ему уж и бог велел. Но где-то он понимал, что долго-долго будет называть себя лоботрясом и каяться в дневнике за грехи свои и растрепанность. Однако! Вперед, вперед, все в твоих руках, все в тебе самом, и подталкивать себя надо надеждами. Столица великолепна разнообразием, соблазнами и средой, в которой тебе можно вырасти и раскрыться. Димка бы захлебнулся от впечатлений и работы. Уже перед общежитием он снова его вспомнил и решил, что сейчас же посреди ночи пристроится у лампы и напишет в кровати длинное послание обо всем: о сомнениях, восторгах, о Никите и, конечно же, о Наташе. Но и Лиза хоть строчку займет, подумал Егорка. А может, и гораздо больше, неизвестно, мысли приходят нечаянно, когда разогреешься и перо летит по бумаге…

4

На вечер первокурсников в студию Наташа шла с робостью. Сначала она зашла в общежитие к Никите. Там уже был Егорка.

— Красавец, Наташа, правда? — хвалил Никита друга, нацеплявшего чужой галстук у зеркала. — Если его приодеть, заменить брюки со вздутыми коленками модными, — никто не устоит.

— Изумительное трепло! — отвечал Егорка.

Друзья шутили, Наташа смеялась и, думая о том, сколько красивых девочек будет в студии, подходила к зеркалу: не хуже ли она?

— У вас не глаза, а Чистые пруды! — польстил ей смешной Мисаил, когда ее с ним познакомили в вестибюле студии. Его и здесь знали все студенты и молодые актеры, которых всегда приглашали на торжественные вечера.

Был настоящий праздник! Гулко стучали каблучки по лестнице, в коридоре на третьем этаже стояли элегантные актеры, многих Наташа узнавала по фильмам. Егорка подводил и подводил своих товарищей, знакомил, она видела, что его здесь любили. Никита отпускал тонкие характеристики. Мисаил острил по-своему. Это был странный человек, и каждое слово его было направлено против кого-нибудь. От Панина он почему-то прятался.

— Наташенька, вы видите Василия Ямщикова? Он стоит рядом с высоким господином, который любит примазываться к великим, это Панин, я с ним из одной тарелки лопал. Он не понимает, что если хочешь быть рядом с великим, подойди к нам. Верно?

Наташа улыбалась, то верила словам Мисаила, то нет.

— А Василий Ямщиков, — просвещал ее Мисаил, — много страдал, его зажимали, и он раскрылся в тридцать пять лет.

Наташа знала Ямщикова, его лицо мелькало в этом году всюду: на афишах, на открытках, в газетах.

— Вы не поддавайтесь блеску, — дудел и дудел Мисаил, — все гораздо проще, вот они кланяются, улыбаются, жеманничают, а в душе готовы сожрать друг друга. Я всех знаю, я, могу сказать, шел за гробом Станиславского, Качалова. — Это уже было интересней, и Наташа ждала, что вот сейчас он расскажет о самых славных в истории театра. Но Мисаил и не подумал.

— Вот молодой герой, вы видели его в фильме по Пушкину? Воображает, что он Жерар Филип. — Наташа посмотрела вслед знаменитому актеру и не поверила Мисаилу, приняла за шутку.

— А это, — показывал он, — пошел сын величайшего русского актера, друга Чехова, педагог. Я тоже готов учить вас изящному. Вы меня, надеюсь, не забудете?

Наташа слушала, смотрела из уголка. Егорка стоял рядом. Никита курил на лестнице.

«Как это хорошо — быть талантливым… — думала она. — Сочинять, играть на сцене».

Талантливость почему-то связывалась в ее уме прежде всего с миром искусства. Она замечала, что студенты ни на минуту не забывали, кто они и где, и эта печать избранности на лицах украшала их. Чего бы им не радоваться, в самом деле, когда на вечер пришли и посвятили им часы самые-самые; пришел поэт, на выступления которого невозможно было попасть, здание иногда оцеплялось конной милицией; налетели недавние выпускники, взглянешь и подумаешь: молод, но уже признан. Кажется со стороны, что все им принадлежит на этой земле, все счастье, вся любовь, и нечего больше желать им. Лилась музыка, как всегда рождая обостренное чувство жизни, желание быть любимым и любить тоже.

Наконец уселись в зале, и, когда вошли великие актрисы, возник мгновенный восторг, власть почетной старости и славы покоряла. Великие старушки, перенесшие изменчивые времена, войны, схоронившие мужей и коллег своих, улыбались и отвечали на овацию старомодно, родственно, точно в семье. Ничего странного, если подумать. Ведь они родились в XIX веке в той православной Москве, от которой следа не осталось. Но явление их сейчас внезапно сообщило всем ощущение чего-то всегдашнего, и, наверное, такое же настроение было в лицее, когда приезжал Державин на экзамен.