Когда же мы встретимся?

Егорка стал собираться. Афиши извещали о прибытии театра «Комеди франсэз». Музейные имена Мольера и Мариво на миг волновали, но вообще-то сожалениям уже не было места, навалились простые хлопоты: сбегать туда, успеть там. Часы, когда с чем-то прощался ради нового, были самыми острыми в юной жизни Егорки.

«Вот и завтра-послезавтра вы будете здесь, — занимали все-таки мысли о москвичах, — а я уезжаю». Взгляд часто натыкался на местечки, памятные ему по лету, когда бродили втроем и верили: будем здесь жить, будем почти каждый день видеть это. Теперь молоточком стучало постоянное «уезжаю! уезжаю!».

Он получил деньги на «Мосфильме» за эпизоды, выписался из общежития и очутился в полдень возле Малого театра, где так и сидел по-домашнему в каменном кресле Островский. Под стеклом висели рекламные фотографии артистов «Комеди франсэз». Вот и Париж еще есть на свете, старый театр, и хорошо быть актером, но не надо травить себя — в путь! «Когда-нибудь, — утешал себя Егорка, прочитав, что французы прибудут через двенадцать дней. — Ума хватит, и в Париже побываю».

В тот день в Малом театре давали спектакль «Правда — хорошо, а счастье лучше». Егорка давно мечтал поглядеть на великих актрис, но они играли все реже. С ними навеки уходило со сцены что-то старомосковское, даже Егорка понимал это. Умрут скоро они, и тогда пожалеет он, что пропустил.

Он пошел в кассу.

«А вот Садовская была, — сразу же услыхал он, потом увидел москвичку с книгой в руке, — та еще лучше была! И-и, какая удивительная, истинное Замоскворечье. Ее я видела в молодости своей. А теперь вот и Рыжова с Турчаниновой раз в год играют. Яблочкину в коляске вывозят на сцену. Нет больше таких и не будет».

К позднему часу пришел он из театра в общежитие к Никите. Друг лежал на койке и читал Франсуа Мориака. Сколько его помнил Егорка, везде он был с книжкой. На уроках в школе читал Никита сквозь щелочку и парту всегда выбирал такую, чтобы крышка пропускала свет.

— Так что все-таки лучше, — спросил Никита, — правда или счастье?

— Кому как, Сила Ерофеич, — представился Егорка Рыжовой. — Вы, Сила Ерофеич, расскажите, в каких стражениях стражались, какие страхи-ужасы произошли, каких королей, прынцов видали! Золото! Она, Никит, не играет, она живет, матушка!

— А Турчанинова играла?

— А как же, матушка, играла, да еще как играла-то. И Пашенную днем видали-с. У самого, можно сказать, театра-с.

— Спать будем сегодня-с?

— Ни за что! Сварим кофе, посидим, Сила Ерофеич.

— Наташку встретил?

— Вместе смотрели. Она к тете пошла ночевать. У нее интересная родня. Все, все, куда ни ткнись, безумно интересно! Не спи. Я рада для тебя, матушка, в ниточку вытянуться! — сказал Егорка и пошел по комнате походкой Рыжовой.

— Ха-ха! Похоже. Наташка хороша была?

— Она всегда хороша. Я скотина, а она всегда чудесна. Мы с ней завтра прощаемся в Коломенском. Поедем? На блины.

— Занят.

— Шестипудовый идеал?

— Что ты! У меня чистая любовь, по Чернышевскому. Сижу и плачу.

— Это ново. Я постараюсь вспомнить твою вдохновенную галиматью, которую ты нес тогда, в девятом классе. Никто в городе не знал Чернышевского лучше тебя.

— Я ведь идейный. Не забывай, Никита. Разоблачу. А уж в мемуарах точно. Эх, Никит, — тут Егорка стал серьезен и ласков, прилег к другу на койку, вытянулся, — вот расстался с Наташей, ночь, впечатлений — куча, куда пойти? К Никите. Хоть он хил и убог.

— Благодарю, дурочка.

— А в феврале я уже не приду к тебе.

— Знаешь, я тоже тут думал. Я уже привык по субботам ждать тебя. Раскрывается дверь, показывается рыжая патлатая голова с вечным вопросом в телячьих глазах: «Ну что-о?» Голодный. Вечно чем-нибудь освежит, ободрит глупостью.

— И неизвестно, когда встретимся. Так чтобы все! Вместе!

— Антошка в Ленинград перебирается, — сказал Никита.

— Димку бы вытащить. Интересно вообще, какими мы будем.

— А такими же.

— Зачем же я тогда еду?! — воскликнул Егорка.

— Чур, об этом больше ни слова. Лучше трепись о Наташе, о Лизе, о Вале Суриковой.

— Но я ведь правда не люблю себя, — сказал Егорка. — Пойду чайник поставлю, все равно спать не будем. В общежитии никого, споем что-нибудь. Айн момент!

Никита тем временем настроил гитару, попел сам, а когда Егорка пришел, они затянули в два голоса «Однозвучно гремит колокольчик».

Нет той зимы!

3

В день отъезда он проснулся в мыслях о Наташе. Накануне они прощались в селе Коломенском у Москвы-реки. Он думал, что ему будет так просто уехать, но нет!

Они зашли далеко и сели на лавочку. От снега в лесу было светло, и казалось, что еще рано. Впереди на много верст горела огнями Москва, и там еще танцевали в ресторанах, играли на сцене, гудело под землею метро. Наташа в белой шапочке с длинными ушками была симпатична как никогда. Она уже знала, что Егорка не успевает поужинать, и приносила шоколадных конфет, подносила по одной к его губам.

— Хватит кормить, — сказал Егорка. — Поцелуемся.

— Я не умею. Я не умею. Так, да? Не умею.

— Губы не сжимай. Вот так, — поцеловал он ее.

— Ты недолго, я задыхаюсь.

— А ты дыши.

— И дышать и целоваться? А как?

— Ну…

— Ага, уже лучше. А кто тебя научил?

— Сам.