Когда же мы встретимся?

Еще одна ночь пройдет без сна, да ведь не с кем-нибудь, с другом. Пролетит незаметно. Дмитрий уже настроился, шутил в стиле хромого Устиныча: «Ну да это, здравствуй, должно быть! Ну да это, подойди, обойми, поцелуй, Заварзин. Или, это, зазнался?» И в ответ Антошка мелко хихикал, подхватывал интонацию незабываемого Устиныча.

Так оно и вышло.

— Ты тут хоть ел что-нибудь? — спросил Дмитрий в комнатке. — Врешь, скотина. У меня ничего и нет, но варенье цело, яйца не протухли. А соль рассыпана! С чем соль-то жрал?

— С редисочкой, хе-хе. Боля угостила.

— Зря тебя Боля балует, я скажу ей, нельзя так. А чего ж у казачки в столовой не попросил супчику? Хорошая там на раздаче. Она и постирает. Не успел?

— Где-где? — вздрогнул Антошка. Волосы он и сейчас не расчесывал, бороды не носил, однако и брился раз в неделю. И могуч, крепок стал как табунщик-казах. — Пойду гляну.

— Хах-ха! — сел Дмитрий на раскладушку. — Ну Антошка! Ну смотри у меня, попробуй только.

— Не, не, Димок, я буду осторожно.

— Да меня растерзают из-за тебя. Не вздумай. Ох и друзья у меня. В Кривощекове еще один. Егор тоже: «Их у меня в студии четыре на примете, я бы их всех взял в жены. Всех люблю, и всех по-разному. Она прелесть! она богиня! она сказка!» Хорошо живете, бездельники. Что тебя занесло в Астрахань?

— Рыбаков писал. И в станице у тебя порисую.

— Еще и женим.

— Извини! Зачем мне одна? Они приходят ко мне в мансарду, у меня просторно, чаёк, бутылочка, краской пахнет, кистями.

— Вижу, вижу, хорошо живешь.

— А ты с книжками. — Антошка повернулся к полочке, достал три старинных тома, хихикнул. — Нет, Димок, плохо раньше выпускали. Гляди! — ехидно совал он книгу к глазам друга. — Обложки ничего, а шрифт никуда не годный. Зачем уж так красиво-то. Зачем эти рисунки? Это же дорого и совершенно ненужно. Гораздо проще и приятнее, когда книгу разворачиваешь, а она трещит. Прокладки из папиросной бумаги. Зачем было так выпускать? — Он шлепнул на стол нарядную книжку. — Это лишнее. Белинского. Он же демократ — зачем ему такую твердую обложку с уголками? Ненужная роскошь. И строчки ровные, нигде не залазит, поля большие. Что это такое?! Неужели в России так много кожи было? Нет, я, Димок, удивляюсь: куда смотрели? Эртель намного хуже Безыменского, а какая обложка! Мы же вот Светлова и то хуже издаем. А Щедрину смотри какой шрифт дали…

— Навострился, навострился. Остроумные люди живут в Астрахани. Ты бы почаще ездил туда. Глядишь, и книги начнем выпускать с папиросными прокладками… Я полежу.

— Ты полежи, полежи, Димок. Не расстраивайся. Поедем домой. Егор получил направление — будем опять вместе. Мы тебя куда хочешь устроим. А это…

— Теперь уж отступать некуда. — Дмитрий смотрел на степу, где кнопками была пришпилена репродукция картины Тициана. Когда он прочтет о нем у Стендаля?

— Никто тебя не поддержит. — Антошка тоже взглянул на прелестных богинь. — Если люди почувствуют, что ты побеждаешь, тогда стеной станут. А нет — спрячутся, еще и продадут.

— Да что уж мы такие умные стали: все наперед знаем. («Комнату побелить бы надо, — подумал он. — Паутина кругом».)

— Но это жизнь, жизнь, Димок. Проверено. Перед кем быть честным? Кто снимет шапку? — Антошка, как побирушка, вытянул ладонь к другу. Очень смешной, — Ревизию устроят в твоем клубе, недостачу припишут. Инструменты, костюмы — все на тебя записано? Упекут. А чо!

— Ха-ха!

— Не ха-ха, а точно. Нет, ты дурачок какой-то. Сейчас, знаешь, люди? Хо-о. Ты живешь традициями семьдесят третьей школы. То когда было! В позапрошлом веке?

— А что: семьдесят третья всадила в нас честность. Бедное послевоенное время, а сколько чистоты в людях.

— Бедное послевоенное время, — перекривил Антошка. — Послевоенное время ему. Чистоты, чистоты. Нет, я с вами не могу, — крутился он на стуле. — Бедное послевоенное время. Егорово влияние. Полоумные!

Антошка взял и прошелся по комнате хромой походкой Устиныча.

— Учителя в заштопанных платьях, валенки с галошами, — продолжал Дмитрий. — И ничего: жили. А сейчас наелись, напились — и все мало, мало! Я тут часто вспоминаю Кривощеково.

— Из конуры Устиныча на первом этаже картошкой вареной несло, помнишь? Кык-хе… И капустой! Да кислая, подь ты к черту. Довоенная, наверно. Кык-хе. — Он аж зажмурился. — Я перед его уроками всегда натирал чесноком его стол. «Ну да это, кто опять чесноку наелся? Выйди, должно быть, за дверь добровольно и там дыши». И на Егора уставится, кык-хе! А учебник литературы елозит, он провоняется: что такое? в другой класс зайдет — и тут чесноком шибает!

— Мне кажется — после войны было больше милосердия в людях. Иду в школу — инвалиды к базару на самодельных саночках с подшипниками катятся. Их жалко. Жены рядом тихонечко ступают, чтобы не устал калека. Любили песню о синеньком скромном платочке, о том, как «на крылечке на девичьем все горел огонек». На базаре целый день поет у ног какого-нибудь мужика с пластинками Русланова. Танцевали под Тамару Церетели. У меня, Антош, такое ощущение, что с тем временем, с той бедностью исчезли какая-то простота и что-то наивное в народе. Или я путаю?