Когда же мы встретимся?

— Выпьем, что ли? — Антошка налил вина в стаканы, подошел и сел на край постели. — Мировое вино! В Кривощекове одна кислятина. Да и ту после работы мужики расхватывают. В Астрахани вина меньше. У вас богатый край! Вы все помещики прямо. К разведеночкам поведешь? Держи. Не горюй, братуха! Забавно, Дима, — выпил Антошка и отнес стакан на стол. — Ты в моей памяти совсем не такой. Не помню, чтобы ты чем-нибудь возмущался.

— Я только мирил, — нехотя улыбнулся Дмитрий. — О людях боялся подумать что-нибудь плохое. А тут такой разоблачитель стал.

— Знаешь, почему тебя мы старостой класса выбирали? При тебе легко было шкодничать, и ты никогда не выдавал. «Ну, ребята, ну что вы? ну нельзя же, пошли дежурить! Ну, ребята…»

— Серьезно? — застенчиво удивился Дмитрий. — Зато какие классные собрания! Каждый вставал и говорил о другом, что думал. И никто не обижался. Даже не верится сейчас. Это в восьмом-то, девятом классе! Уже за девчонками бегали.

— «Как я, Антош, хочу ее обнять!» — Егор мне. Кык-хе.

— Девчонки из семидесятой небось растолстели?

— Выскочили замуж и все забыли. Ты с какой-то нежностью говоришь о них. Не стоят они того.

— Я не собирался на них жениться. Просто вспомнилось. Было поцеловать ученицу — целая история.

— А ханжества сколько?

— А когда ты бежал по рельсам за одним гадом, и в уме у тебя стучало: «Так бы поступил Николай Островский, так бы тот, так бы…» — это что, тоже ханжество?

— Нет, это правда, Дима. — Антошка поспешил налить. Он и забыл про давнишний случай. — Я ремень с пряжкой снял и врезал! У-ух!

— Мы потом пустились пересматривать свое собственное детство. А зачем? Оно было чудесным. Я так считаю: надо быть правдивым во всем, во всем! Правда не бывает ни левой, ни правой, она не делится на части. Она одна.

— В Кривощеково, Дима! — сказал Антошка. — Тебя тут съедят, и помощи ни от кого. Егор, наверно, приедет: «Ах, как у тебя хорошо! ах, век бы жил, ах, море, ах, люди!» Я представляю. А ты тут засохнешь. У нас опера, художники, Академгородок, все кипит!

— Ну почему это кипит? Не одна ли жизнь? Уж никогда мы не будем вместе.

Дмитрий встал, подошел к зеркалу, погляделся, причесал волосы. Вспомнилась у зеркала Лиля; когда Дмитрий молчал, она поворачивала лицо, проверяла, не подурнела ли при нем? Антошка еще выпил, закурил, половил музыку в немецком транзисторе.

Уж было темно; в крохотное турецкое оконце попала одна звезда. Захотелось выйти и взглянуть, как успокоилось к ночи море. У самого края почти стояла беленькая Болина хатка, двадцать шагов до обрыва. Антошка уже зарисовал ее с раскопок и повесил листок над подушкой друга.

— Турки или казаки ее построили? — спросил он, пригибаясь в двери.

— По-моему, турки. Здесь еще одна хата — ей триста лет. А ты разве не находишь, что порядок в моей хате почти турецкий?

— При турках, кык-хе, на твоей половине порядка было больше. Но если у него три-четыре жены, где он их размещал?

— Отсталый человек у меня друг.

— А может, хату строил черноморский казак?

— Да какая разница. Дверь распахнул — и гляди на Керчь. Жаль, Митридатову гору не видно. Завтра покажу турецкий колодец. В шестнадцатом веке, как пишут, турки превратили эту землю в эдем. На восемнадцать верст, к самому Черному морю, дорога в садах. Потом — развалины…

Нежная звездная распускалась над тихою землею ночь. У обрыва, над морем, не слышалось и дуновения ветерка. На пристани два мальчика ловили бычков на длинные удочки. Дмитрий опять подумал о горемычной Лиле.

— Егор все такой же? — спросил Антошка.

— Ну а какой? Книга или в сетке, или под мышкой. В книге мои, Никитины, твои письма. «Изучаю!» А матерится! — засмеялся Дмитрий. — А частушек набрался в казахских степях! Ужас. Боля у нас интеллигентная, он ее ошарашил. Зато в поездах его старухи кормят пирожками, он им узлы подтаскивает — такой. Приеду студентом в Москву, шесть утра, гул, ритм, подметки рвут. Кому нужен? Бежи-ит по перрону! Сейчас на Трифоновку, чайку мне, выскочит за творогом, хлеб маслицем намажет, «на-а, друг, ешь, да на старости не забудь одинокого Егора, отдашь мне кусочек, что задолжал-то». Что бы я делал без него? А письма!

— По театру тоскуешь?

— Знаешь, наступает время, когда понимаешь, что чего-то ты уже не можешь в этой жизни. Не дано. Не твое оно, как ни бейся. Надо же это признать. Ну не получилось, что же! Ложиться и помирать?

Тропинкой Дмитрий вывел друга в переулок, потом на пустырь засохшего озера. Часа полтора бродили они по станице. Крыши, погасшие окна закутались в буйных садах. Все спали, и тишина трогала, и звезды напоминали о детстве в Кривощекове. А так далеко они были сейчас от дома. Под красной черепичной крышей, с дырявым ведром на трубе, не спала только Боля, читала воспоминания о Чехове. В хате Дмитрий рассказал другу о Лиле.