Когда же мы встретимся?

«Государь мой Егор Владимирович здравие твое да сохранит десница Божия на многая неищетные лета, а я по милости Божии еще жив до воли его праведной, мне воистинно в скорби своей мочи нет. Послал жалобную грамотку Астапову яко чадолюбивому отцу, от кого и помочи чаять, больше за меня на Москве побить челом некому, молю чтоб его государя милость взыскалась, и мне перемена буди вскоре. Чиню тебе государь мой что кнеиня моя Сундулея Алексеевна (Лиля то есть) докаместь мешкает с сопряжением брака со мною, уповает на время. Жить бы хоть не с большим достатком да только б без большого дурна да чтоб от людей добрых стыду не было — пока нам, до бодёной матери, на правеже ноги не переломают. Ведение мне учини а что завладел ты своею кнеинею Наташей, дала она видеть очи свои. Повсечасно вспоминаю вас. Всем бью челом до лица земного. Слуга твой Митрий».

Подержал, подержал заклеенный конверт на столе, да и порвал — постеснялся.

7

В Устье, любимом местечке Свербеева под Псковом, сошли они с катера и остались в целой округе одни. Отсюда до города недалеко было и пешком. Солнышко косыми острыми лучами прощалось с ними. Егор разделся, поплавал в реке Великой, чуть подальше расползавшейся в озеро. Наташа, поджав колени, сидела на берегу.

Оба чувствовали, что сегодня свершится между ними неизбежное, и оба старались не спугнуть друг друга, мало говорили, заранее стыдились, все читая в глазах, и Егор навсегда запомнил, как ему было жалко ее и как она смирялась, поглядывая на мерцавший краешек солнца, что скоро стемнеет. Каждые пять — десять минут пробегали самые разные желания и соображения: что после тайны? Сейчас так хорошо! Егор обсох, и они пошли вдоль реки, неожиданно развеселились.

— Все, — остановился Егор перед водою. — Дальше некуда.

— И завел ты… И заблудимся мы, и кто нас найдет?

— А и не надо. Не надо, правда? Мы столько лет не были вдвоем.

— И были, и не были.

Когда он приехал к ней в Верею, она в первую же минуту поняла, что прежнее кончилось. Уж больше тянуть было нельзя, глупо и неосторожно. И он, и она нагулялись, но, в отличие от Егора, Наташа довольствовалась некрепкими узами прогулочных знакомств. «Ну нравится немножко, — говорила она подругам, — но нет чего-то. Та-ак… Всегда знаешь, что скажут, к чему дело ведут. Скучно мне с ними».

Когда он приехал, она от радости все делала и говорила невпопад, садилась, вскакивала, мельтешилась. «Опять, опять поссоримся… — предрекала про себя и взглядывала на Егора, терпеливо ожидавшего ее. — Зачем он такой хороший? А я — ни прически, ни рыла, ужас, ужас».

— Что ты возишься? — спросил он наконец. — Не выдумывай ничего, пожалуйста, я ничего не хочу. Подойди ко мне.

Она стала перед ним: ей тоже хотелось касаться его, притихнуть у груди и молча просить союза. Ее покорность передавалась ему. За дверью ее комнаты пили чай дед с бабкой, деда звали Евлампием, Наташа, видно, рассказывала им про Егора: они его встретили улыбками, расспросами, одобрением, что он явился. Вечерами они с бабкой читали вслух «Дон-Кихота». Наташа стеснялась присутствия стариков даже за стенкой. Казалось — они все видят, слышат, обо всем догадываются. Она нарочно почаще выходила к ним. Они намеренно притихали, лежали по койкам и думали о чем-то с открытыми глазами. И вдруг собрались в гости, постучали в дверь и несколько раз предупредили, что, наверное, задержатся. И когда во всем доме повисла тишина, Наташа и Егор, думая, что ее искусственно создали для них, встали и пошли на речку.

— Верея, Верея… — повторял Егор под высокими густыми деревьями у маленькой речки. — Приедешь ко мне в Изборск?

— Когда-а? — спросила Наташа.

— Поедем хоть завтра.

— Поедем…

— У меня там дня четыре, если не больше, намечается выходных — свожу тебя к Пушкину, в Себеж, в Устье, в Приха-абы, — произнес он а-ля Свербеев. — Везде будешь со мной. — Она равномерно толкалась в его плечо, одобряя уже его во всем. — Тебе здесь скучно? Что ты девала вечерами?

— Письма тебе писала.

— Во-он что. Не получал.