Кого я смею любить. Ради сына

Толстяк бросает на меня взгляд, в котором на этот раз сквозит сочувствие. Трубка выпадает изо рта ему

на ладонь. Он громко, хотя и неуверенно, отвечает:

— Я, должно быть, вонзил в него крючок слишком близко от головы. Ну что ж! Другого у меня нет…

Следуют соображения по поводу недолговечности осенней плотвы. Но голос вскоре затихает. Лодка, все

так же продвигающаяся вперед, скрывается за завесой ивняка, виден лишь подрагивающий конец удилища.

Затем исчезает и он. Скрип уключины и легкий всплеск сообщают мне о том, что там слегка выравнивают

лодку, чтобы снова попасть в течение. Мне же остается только вернуться домой.

* * *

И застать всех собравшимися вокруг мамы, которая обхватила голову руками и клацает зубами. Берта,

сидя на полу у ее ног, бормочет ей что-то бессвязное. Нат держит ее за правую руку. Морис — за левую.

— Снова поднялась температура! — бросает он мне, мрачно взглянув на меня, словно я в этом виновата.

Но его взгляд встречает мой и проясняется, удивленный моей улыбкой.

X

Магорен вернулся вечером в машине Мориса, отправившегося на его поиски и вынужденного гоняться за

ним с фермы на ферму, чтобы прервать его обход. Отослав слишком шумливую Берту на кухню, к коробке с

печеньем, я осталась подле мамы. Температура у нее резко подскочила, а новая сыпь покрыла плечи, руки,

тыльную сторону ладони и стянула верхнюю часть лица ужасной коркой в виде крыльев летучей мыши, этакой

гноящейся красноватой полумаской. С горячей головой, ноющими локтями и коленями, мама жаловалась на

боль в животе, пояснице — во всем теле. Нат, каждые десять минут поднимавшаяся из кухни, чтобы просунуть

в щель двери свое опрокинутое лицо, и меня сводила с ума, шепча мне на ухо самые худшие предположения:

— Это наверняка скарлатина. Если бы ты была поумней, ты бы оставила с ней меня. Ты что, не

понимаешь, что можешь заразиться?

Или:

— Чем больше думаю, тем больше это похоже на лишай мамаши Крюэ — она тогда без глаз осталась…

— Это ты, Морис? — спрашивала мама, у которой, к счастью, был слишком сильный жар, чтобы она

могла осознавать происходящее.

Тогда Натали ретировалась, ворча: “Ну конечно, Морис! Тут себе места из-за нее не находишь, а она о

нем думает!” Нат снова, ступая на кончики туфель, спускалась в кухню — приглядеть за тушившейся говядиной

и, наверное, прочитать, загибая пальцы, несколько “Богородиц”, прерываемых воззваниями к различным

святым, отвечающим за здоровье. В церкви уже прозвонили к молитве, далекие сирены провыли в дыму

нантского горизонта. Я уже не знала, что и делать, чтобы обмануть свою тревогу, и, как раньше, когда я болела

ветрянкой и могла спать рядом с мамой, пересчитывала васильки на обоях, выстроенные рядами по тридцать

семь — число тем более неделимое, что тридцать восьмой василек, поделенный пополам в углу, присоединял к

нему дробь.

Наконец хлопнула дверь, Магорен затопал ногами, издал свой клич и прошел в комнату, повторяя:

— Ну-те-с, ну-те-с, у тебя все по новой?

Он подошел к кровати, склонился над моей матерью — и тотчас же по его потемневшему взгляду, по

тому, как тщательно он постарался придать своему лицу ничего не выражающий вид, я поняла, что на этот раз

ему все стало ясно, и то, что стало ему ясно, очень серьезно. Воздух вокруг меня словно сгустился. Нат и

Морис, затаив дыхание, бесшумно вышли вперед и стояли, как деревянные, похожие на изображения святых,

которые раскачиваются над головами верующих во время шествий.

— Принести полотенце, доктор? — прошептал Морис.

Магорен сделал отрицательный жест. “Ну, дочь моя, — тараторил он, чтобы занять свою пациентку, — ты

прямо цветешь и пахнешь! В общем, всегда лучше, чтобы это вышло наружу!” Тем временем он взял ее за руку,

закатал рукав ее рубашки и, притворяясь, будто измеряет учащенный пульс, исследовал тыльную сторону

ладони и пальцы, испещренные лиловыми пятнышками с белой серединкой. Корка на лице была изучена с тем

деланно рассеянным вниманием, на которое способен только взгляд врача. Затем, уронив обычное “Ладно!”, он

встал.

— Хороша же я, должно быть! — простонала мама, пытаясь приподняться.

— В меру! — сказал Магорен, отпихнув ее обратно на подушку. — Но здесь всем на это плевать, и в

любом случае сейчас не время портить зеркала.

Слава богу, у нее не хватило духу подойти к зеркалу в шкафу, а я уже потихоньку вынесла трюмо, перед

которым брился мой отчим. Видеть мою Бель 1 в таком состоянии уже было мне тяжело. Нет, далеко не всем на

это наплевать. Чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на Мориса, всем своим видом выдававшего

усилие, которое он делал именно для того, чтобы себя не выдать. Несчастный чересчур брезгливый любезник!

Не успев даже об этом подумать, я очутилась на коленях у кровати, прижавшись губами к щеке, которую язвы

никогда не покроют так плотно, как мои поцелуи. Движимая той же мыслью — или тем же желанием бросить

вызов, — Нат тоже пронеслась через комнату и, встав напротив меня, держала обеими руками мамину руку,