Кого я смею любить. Ради сына

похлопывая по ней, страстно ее теребя.

— Нат! Иза! А вдруг это заразно, — попробовала возразить мама.

— Вовсе нет! — категорично сказал Магорен. — Заметьте себе, я тоже не люблю, когда моих больных

постоянно вылизывают вдоль и поперек. Я придерживаюсь мнения отца, который говорил: “Вливания для них

лучше излияний”. Но я не хотел бы нарушить эту очаровательную семейную сцену…

Добрый человек изощрялся в остроумии. По всей видимости, он до смерти боялся скорых расспросов и

маленькими шажками отступал к двери. Только Морис открыл рот, как он поспешно добавил:

— Если вы не возражаете, и чтобы внести полную ясность, я вернусь еще раз вечером взять кровь на

анализ. Извините меня, я не обедал, уже второй час, а у меня с двух прием.

— Я провожу вас, — сказал Морис, бросаясь за ним следом.

Я секунду колебалась: если у Мориса был предлог, то у меня его не было. Нет ничего более удручающего

для больного, чем нетерпение его близких выскочить за дверь и расспросить врача. Но Нат потянула носом

воздух:

— Если моя говядина не сгорела, нам очень повезло, — сказала она. — Не Берта же…

— Пойду подолью воды, — тотчас сказала я, тщательно подоткнула маме одеяло, переставила два-три

предмета и постаралась уйти не торопясь.

* * *

Я застала доктора сидящим за столиком в прихожей, где его ждали ручка и блокнот. С суровым видом —

он никогда не мог улыбнуться в присутствии Мориса — врач говорил вполголоса, не поднимая головы, а мой

отчим слушал с убитым видом. При моем приближении он умолк, и мне пришлось выдержать несколько секунд

смущенного молчания, дающего людям понять, что с ними сейчас поделятся горькими откровениями. В

отличие от большинства своих собратьев, которые, подобно судьям, любят заставлять ждать и охотно

собираются вместе, чтобы осудить клиента, Магорен редко призывал к себе на помощь специалиста и

“раскалывался” перед родственниками сразу же, как только обретал уверенность. Он только старался их

подготовить.

— Я говорил месье Мелизе, — наконец сказал он, — что не стоит терять голову. Теперь это успешно

излечивается.

— Да что “это”? — спросили мы с Морисом в один голос.

Магорен взял ручку и нацарапал три строчки, прежде чем ответить:

— Это довольно редкое заболевание. Мне за всю жизнь попалось не более пяти-шести случаев, чаще

всего в неполной форме, затрудняющей диагностику. В прошлый раз я об этом даже не подумал. Но сыпь на

лице приняла характерный вид…

Еще три строчки позволили ему сделать трудный переход. Он опустил голову и добавил:

1 «Бель» по-французски означает «красивая».

— Впрочем, я был бы рад ошибиться…

И он принялся старательно дописывать рецепт. В прихожей был слышен только скрип его пера. Лифчик

вдруг стал мне тесен. Я дышала словно ватой, смешанной с резким запахом тушеной говядины, действительно

подгоравшей на кухне. Магорен выронил еще кусочек фразы:

— Это серьезно.

Он расписался, сложил рецепт и встал, чтобы покончить с этим:

— Это серьезно и название у этого отвратительное, к тому же оно часто приводит к путанице: красная

волчанка бывает разная…

— Красная волчанка! — в ужасе выдохнул Морис.

Натали, которая спускалась в свою очередь, привлеченная запахом горелого, наткнулась прямо на эти

слова и остановилась на последней ступеньке, поднеся руку к вороту, чтобы развязать шнурок своей шляпки.

Магорен тщетно пытался внести уточнения, говорил, что речь идет не о том, о чем мы подумали, — не о той

отвратительной болезни, вырывающей крысиную нору посреди лица, а о сыпной красной волчанке, совсем

другой и не имеющей ничего общего с первой. Смущенный своей искренностью, он сам признался, что, не

столь зрелищная, эта болезнь и труднее излечима, несмотря на недавно появившийся кортизон, который делает

чудеса. Я услышала практически одно только слово “чудеса”, и от того, что в нем было исключительного,

невозможного, у меня застучало в висках. Испугавшись, переходя на успокаивающие фразы, Магорен

повернулся ко мне. Намеревался ли он таким образом приберечь свою жалость для дочери, невинного горя, и

отказать в ней ложному мужу, менее достойному участия, наказанному, в общем, в том же, в чем он согрешил?

На мгновение я позволила вонзиться в себя ядовитому жалу, я восприняла как месть судьбу этого мужчины,

связанного с этой женщиной, обезображенной на следующий же день после свадьбы. Но меня тотчас

захлестнуло, заполонило возмущение. Жертвой этого наказания пала прежде всего моя мать, Морис же будет

поражен лишь в той мере, в какой он ее любит, то есть исходя из того, что в нем есть самого лучшего. Жало

проникало все глубже, до самых черных уголков моей души, разливая желчь. Он стоял передо мной, бледный,

со взглядом, тяжелым от сострадания. Я была самой себе ненавистна, и меня вдруг от этого затошнило.

— Иза! — вскрикнула Натали.

Все они шагнули ко мне, видя, что у меня началась икота. Но Морис был ближе, и моя рука, вскинутая

навстречу первому попавшемуся плечу, не отказалась уцепиться за него.

XI