Кого я смею любить. Ради сына

— Я все думаю, Иза: твой отец в этом месяце тянет с алиментами, я их так и не получила.

Конечно, ей было лучше! И это был ее настоящий голос, певучий и модулируемый кончиком языка. Я

едва удержалась, чтобы не броситься ей на шею: мой порыв дал бы ей понять, какой кризис она только что

перенесла. Однако с прошлого дня некоторые предметы изменили свое место; на тумбочке появился

рождественский букет роз, а разинутый рот и блаженная улыбка Натали выражали слишком необычную

радость. Мама снова захлопала глазами, медленно провела дрожащими пальцами по своим струпьям и

прошептала, перекосив рот:

— А Морис?

— Спит! — безжалостно сказала Нат.

— Нет, наверное, работает, — мягко поправила я, но мне не удалось погасить вспыхнувший огонек тоски.

XII

Через день или через два — уже не помню, — поднявшись по приказу будильника, я заметила на

подоконнике пожеванную морозом герань — там, где я забыла ее вместе со спичками из моего “календаря”.

Зябко поводя плечами, я подошла к окну: все это ребячество давно уже забыто, теперь нам предстоит сражение

куда более серьезное, с куда более опасным врагом, чем Морис! Маме лучше, это так; несколько уколов

буквально воскресили ее. Но надолго ли? И в каком она состоянии! Увидим ли мы когда-нибудь снова ее

настоящее лицо, ее профиль камеи, ее персиковую кожу, созданную для того, чтобы прижиматься к ней щекой?

Все поле было щедро посолено инеем, болото застыло под тонкой корочкой льда. Да и в комнате было

зябковато. Легкий пар вырывался изо рта полураскрывшейся Берты, спавшей, по своему обыкновению, истово,

не обращая внимания ни на будильник, ни на то, что ее жирная грудь с почти плоским соском цвета резиновой

латки вывалилась в вырез мятой рубашки. Я натянула на нее простыню с вышитой большой буквой М (Мадьо, а

не Мелизе) и набросила на плечи халат, не продевая рук в рукава: сегодня моя очередь первой спускаться вниз

открывать ставни и разводить огонь.

Моя очередь и удовольствие для меня! Мне нравится выполнять эту работу, дрожа от влажной свежести

утра, в молчаливом полумраке, окутывающем привычные предметы, которые вдруг окатывает светом, как из

ведра, когда откроешь ставни. В этот час, как никогда, слышны все запахи, пальцы чувствительнее к

шероховатостям предметов, словно покрытых мурашками, как мои ноги — гусиной кожей. Залука для меня —

прежде всего Залука утренняя, с более густым воздухом, будто съежившимися стенами и деревьями, ставшими

словно меньше и ближе — можно достать рукой, дотянуться взглядом — благодаря посверкивающей майской

росе или сильным застылым декабрьским морозам.

Это утро было им под стать. Я семенила от окна к окну, поворачивая шпингалеты и бесшумно отталкивая

ставни. Помимо моей воли, жалюзи в кухне загремели, спугнув рыжего кота, который, перекосив пасть на

сторону, обгрызал мяту для очищения желудка. Он умчался прочь, вспугнув в свою очередь продрогшего

дрозда, — тот унесся стремглав, вычертив черную линию на белом фоне, а я набросилась на плиту. Одна из

конфорок тоже не преминула звякнуть (конечно же, средняя, которая выдает “до”. Самая маленькая выдает не

очень чистое “соль” октавой ниже, а самая большая, надтреснутая, вообще не звенит).

Несколько минут спустя щепки гудели под угольными брикетами, а я прошла в гостиную свернуть в жгут

старый номер “Западного Курьера”. Сложенные заранее хворост и поленья издали сухой треск, и я села по-

турецки перед занавесом из юного пламени, которое вовсе не нужно было раздувать. Прежде чем кипятить

молоко, я могла дать себе передышку и немного понаслаждаться своим костром, который уже грел мне живот,

поджаривал коленки, заставляя отодвинуться на пол-ягодицы. Но вдруг слабое дуновение ветра в спину

предупредило меня о том, что дверь открылась.

— Жаришь цыпленка?

Знакомый голос: конечно, Морис. Он пришел без видимой причины оказаться здесь так рано и скользил в

своих шлепанцах и занятной пижаме с металлическими пуговицами, сверкавшими от огня так же ярко, как его

зрачки. Я быстро запахнула полы халата.

— Слушай, Иза, — снова заговорил он, усаживаясь, — ты не знаешь, где Натали держит мыло? Я никак

не могу найти своего.

* * *

Мыло, мыло… Какой важной может стать незначительная деталь! Как трудно отличить то мгновение,

когда случайность перестает быть случайностью и превращается в удобный случай, как тяжело определить то

место, где, катясь под горку, мы, словно лыжники, сами начинаем разгоняться!

Морис здесь, под хорошим предлогом, и я поднимаюсь, сама удивляясь тому, что не очень-то ему верю, с

досадой видя, как он устроился в бабушкином кресле, ощущая его опутывающий взгляд на своих ногах и

поневоле отводя свой, оскорбленный черной порослью, покрывающей его грудь, более широкую, чем мне

раньше казалось, и плохо прикрытую курткой пижамы. А разве я не права? Хороший предлог слишком хорош.