Кого я смею любить. Ради сына

О нем уже и не вспоминают. Морис берет мыльницу, которую я достала из “шкафа для пахучих вещей” (Нат

держит их отдельно, “чтобы лапша не пахла стиральным порошком”). Но не уходит; потягивается, закидывает

ногу на ногу (правую на левую, я уже наметила) и указывает пальцем на ближайший стул.

— Присядь-ка на минутку.

Затем тон меняется, “ты” переходит в “вы”, от чего у него еще больше густеет голос, как только речь

заходит о серьезных вещах:

— Я даже рад, что застал вас одну. Во-первых, должен вас поблагодарить за ваши старания. Вы ведь не

бог весть как меня любите…

Брошенный украдкой взгляд подстерегает возражения. Губы мои в них отказывают, но их предоставляет

моя рука — небольшим вежливым жестом, которого, вероятно, достаточно, раз Морис снова переходит на “ты”:

Но в общем, ты научилась меня выносить, и, поскольку Изабель теперь доставляет нам меньше тревог, я

хотел бы сделать тебе одно предложение. Мне кажется, что четырех женщин слишком много, чтобы вести

хозяйство в одном доме, даже если четвертая надолго вышла из строя. На мой взгляд, ты могла бы работать…

— Ну уж нет! Я никогда не уеду из Залуки.

Морис не протестует. Сделанный мною прыжок только позволяет ему перехватить меня за руку.

— И не надо из нее уезжать.

Даже так! Какое счастье, что холостяцкая квартира рядом с его кабинетом слишком мала и не вместит нас

всех, а найти квартиру побольше в перенаселенном городе по-прежнему трудно. Ибо если бы он мог прекратить

мотаться туда-сюда, держа Залуку для выходных, как месье Тенор — свою Мороку, он бы, несомненно, так и

сделал; и мама бы оказалась плохой защитницей дому, который никогда не был для нее тем, чем был для меня:

пятым членом семьи, живым пристанищем, чьими четырьмя углами были мы. Однако Морис настаивает,

сжимая мне запястье:

— Пойми, я больше не могу без помощника. У меня, с одной стороны, слишком много работы, чтобы

справляться с ней одному, а с другой — недостаточно, чтобы взять стажера или настоящую секретаршу. Мне

нужна довольно расторопная девушка, которая бы подшивала дела, отвечала на звонки, решала вопросы с

судебной канцелярией, — в общем, занималась всей этой ерундой, на которую я трачу половину своего

времени.

— А теперь ерундой заниматься буду я?

— Да, ты.

Он засмеялся, слегка привлек меня к себе, став прямо-таки оборотливым:

Не дуйся, Иза. Если тебя отталкивает слово “ерунда”, уберем его. В такой профессии, где красноречие

нужно для публики, а все остальное решает житейская сметка, не существует неважных дел, отчего и бывает

трудно подобрать себе помощника. Подумай. У меня нет ни намерения, ни средств давать тебе отступного, но я

честно буду тебе платить…

Раз надо подумать, я думаю. Я только это и делаю, уставив глаза в пол и не раскрывая рта. Пойди узнай,

что у него на уме. Хочет ли он приучить меня к большому городу, его возможностям, его развлечениям, привить

мне вкус к другой жизни, которая заставила бы меня согласиться уехать из Залуки? А может быть, напротив, это

просто адвокат, который все подсчитывает и выгадывает? Хорошо вышколенная падчерица — вот кто может

стать надежной сотрудницей: всегда на месте, согласна на нормальное, то есть маленькое, жалованье, к тому же

тотчас, за вычетом карманных денег, снова поступающее по замкнутому кругу в семейный бюджет. В том, что

касается денег, Морис всегда производил впечатление человека разумного (то есть прижимистого).

— К тому же я думаю, Иза, что тебе это пойдет на пользу, — продолжает Морис. — Ты ведешь слишком

праздную, слишком замкнутую жизнь; тебе надо проветриться. Естественно, ты свободна. Я не рассержусь на

тебя, если ты уцепишься за мебель или заявишь, что хочешь чем-нибудь заняться, но только не работать вместе

со мной.

Что ответить? Праздную жизнь я веду не так давно, и, по правде сказать, это меня угнетает. Замкнутой

моя жизнь была всегда, но мир, бескрайне раскинувшийся вокруг нашего мирка, никогда меня не соблазнял. Он

и сейчас не манит меня к себе, и я не смогла бы ответить, почему я чувствую себя одинаково способной

согласиться и отказаться.

— В общем, подумай! — повторяет Морис непринужденным тоном.

Он встал, отпустил мою руку, но тут же зажал между большим и указательным пальцами непокорный

подбородок, отпрянувший назад. Он разглядывает меня слишком близко; я терпеть не могу его прищуренных

глаз, слегка иронично приподнятой верхней губы. Он знает, хитрец, что я колеблюсь, а чтобы заставить

колеблющихся людей сказать “да”, прежде всего важно не дать им сказать “нет”, то есть переменить тему.

Большой палец меня отпускает, но указательный касается моей скулы.

— Надо же, Иза, можно поклясться, что у тебя исчезают веснушки.

— Правда?

Морис улыбается, торжествуя победу над молчуньей, у которой вырвалось одно только слово, но это

слово лишнее. Как оно кокетливо! А как смешно мелкое тщеславие, заставившее меня разжать зубы! Однако,

делая вид, что смеется над этим, мадмуазель Дюплон окончательно себя губит.