Кого я смею любить. Ради сына

— Во всяком случае, — говорит эта девица, — успокойтесь: грива останется такой, какая есть!

Она встряхивает, брызжа искрами, этой пылающей гривой, словно сделанной из медной проволоки,

которая спадает ей на зеленые глаза, как изолятор.

— Ладно, — говорит Морис, — не напрашивайся на комплименты. Рыжие бывают очень хорошенькие.

И он уходит, подбрасывая мыло.

* * *

Ну-ка, встряхнемся, примемся за дело. Подбросим полено в камин, еще лопату угля в печку на кухне.

Нальем молока в кастрюльку и воды в чайник, поскольку месье пьет чай, я — черный кофе, а мама, из-за кожи,

— хорошо процеженный шоколад. Наверху пробуждается жизнь. Всхлипы труб эхом отдаются от стенки к

стенке. В туалете спускают воду, затем начинает петь кран, в то время как от тяжелых шагов Берты сотрясается

потолок. Натали кричит:

— Никогда она не смоет за собой!

Еще пять минут на то, чтобы расставить чашки, помешать какао, налить его половником в фильтр

маленькими порциями — и вот они обе, одна распекает другую:

— Иосиф! Ну до чего ж она сыбразительная. Приходит поцеловать маму, та просит у ней зеркало — и

она приносит, сложив губки бантиком… Поди наверх, Иза, Бель там сама не своя!

Я тотчас лечу из прихожей на лестницу, с лестницы в голубую комнату. Мама сидит на постели перед

перевернутым зеркалом (зеркалом из моей комнаты, в котором я сотни раз пересчитывала свои “пигментные

пятна”, и чья мрачная карьера теперь продолжается). Уж лучше бы она плакала: слезы у нее всегда были

наготове и так же быстро высыхали. Но она медленно поворачивает ко мне лицо, которое не более двух месяцев

назад еще было для нас — рыжей, белобрысой и седой — предметом гордости и примером, а сегодня утром

выглядит еще более изможденным, убитым открытием того, что с ним стало. Она даже не жалуется. Только

говорит в пустоту:

— Морис говорил с тобой про Нант?

Утвердительный кивок, поцелуй — очень низко, почти в подбородок, — не извлекают ее из колодца

раздумий, в который она погрузилась и куда я, кажется, тоже сейчас провалюсь. Почему Морис изложил ей свой

план прежде, чем поделился им со мной, главным заинтересованным лицом (он еще не входил сюда сегодня

утром, стало быть, мог сказать об этом только вчера вечером)? Старался обеспечить себе прикрытие? Думал,

что мнение матери повлияет на решение дочери, вполне способной принять его и в одиночку? Или же я — залог

спокойствия, который он ей предлагает, чтобы не будить ее ревность? Два месяца назад, почти сразу, как он

приехал, Морис уже намекал на необходимость найма секретарши, а мама, помню, только сказала еле слышно:

“Секретаршу… Ты думаешь?” Сегодня она говорит мне, приходя в сознание и переводя на меня взгляд своих

небесно-голубых глаз — единственного, что ей осталось, вместе с четко обрисованным подбородком:

Послушай, у него правда очень много работы.

* * *

Пусть будет так, как она хочет! Сегодня вечером за ужином мой взгляд будет украдкой искать глаза

Мориса и с удивлением обнаружит всего лишь любезного мужчину, отгородившегося своей тарелкой и

жующего, мысленно готовя свою завтрашнюю речь. Сдержанность за сдержанность: его взгляд тотчас

отвернется. Когда серьезные люди стремятся показать, что предоставляют другим время определиться, они не

могут придумать ничего лучшего, чем дать им в свою очередь томиться в молчании.

Впрочем, это не надолго. Сегодня четверг, канун первой пятницы месяца, которую Натали, озабоченная

нашими последними минутами, не преминет присовокупить ко всем тем, что уже пять или шесть раз

обеспечили нам снисходительность доброй Смертушки. Сладкий корень — которому мы сами однажды

послужим пищей — словно вдохновляет ее. Она поднимает вилку и, обернувшись к нам одним, ее дщерям,

достойным манны небесной, объявляет в полной тишине:

— Кстати, Иза, не забудь завтра обыскать карманы Берты: она снова себя погубит, если слопает что-

нибудь перед причастием.

Но наш нехристь, сидящий слева от меня и всегда слегка втягивающий голову в плечи, когда мы говорим

о таких вещах, вдруг распрямляется, тогда как Нат, напротив, съеживается. Ибо я совершенно четко отвечаю:

— Боюсь, что я не успею сходить завтра в церковь, Нат. Морис берет меня с собой в Нант.

XIII

Это не было тайным бегством! Всякому путешествию в Нант предшествовали долгие проповеди и

разного рода наставления: с тех пор как приснопамятный муж Нат утонул там в мюскаде 1, а мама привезла

оттуда Мориса, Нант был для Натали Содомом с Гоморрой, гнездом смуты и разврата. Ошеломленная моим

решением, уязвленная тем, что с ней об этом и словом не обмолвились, она трижды переходила в контратаку: за

мытьем посуды, после вечерней молитвы и рано поутру, в спальне, куда она ворвалась якобы затем, чтобы

самой обыскать бедную Берту. Обнаруженная обсосанная карамелька поразила ее меньше, чем мое упрямство.

— Так он вас всех вокруг пальца обвел! Ты такая же, как твоя мать: чье слово последнее, тот и прав…