Кого я смею любить. Ради сына

которая здесь уже не в первый раз. Морис, считающий гражданское судопроизводство более прибыльным

делом, назначен официальным защитником. Он зевает, чистит одним ногтем другой, кивает подбородком,

приветствуя коллег. Впервые я вижу его в мантии, священнодействующим — правда, без особого величия — на

своей скамье. Манишка придает свежесть его лицу, и брюки, топорщащиеся под мантией, делают ее не более

похожей на тогу, чем его профиль — на римский.

Но вот он поднимается, спокойно, не жестикулируя руками, погруженными в широкие, как у рясы,

рукава; он начинает говорить, и зал суда наполняется его голосом, не столько звучным, сколько убедительным,

вывязывающим фразы, оплетая ими аргументы с вежливой настойчивостью, пробуждающей внимание

товарища прокурора, задремавшего за лампой с абажуром из зеленого фарфора.

Это опять новый человек, против которого я ничего не имею.

* * *

Вот теперь голубая комната. Я вернулась из Нанта и ушла вперед Мориса, который ставит машину в

гараж и, чтобы защитить ее от мороза, укрывает капот одеялами. Нат едва оборачивается, продолжая

прикидывать, что получится, если червовая дама окажется в последнем ряду пасьянса, разложенного на пледе.

Берта требует от меня обещанных конфет. Мама, для которой сегодня скорее удачный день, откладывает один из

тех ужасных дешевых романов, столь ею любимых, и засыпает меня пустяковыми вопросами. Что мы ели на

обед? Довольна ли я работой? Сколько в день бывает посетителей? Заметила ли я восхитительную

копенгагенскую вазочку, которую Морис совершенно зря держит на столике среди журналов, а ее бы надо…

Нат застывает с червовой дамой в руке. Я тоже слышала о копенгагенской вазочке, исчезнувшей из

Залуки добрых два года назад. Мама быстро меняет тему, но не встревоженное выражение лица:

— У вас и клиентки бывают?

* * *

Чего же она боится? Не проходит вечера, чтобы она не расспрашивала меня взглядом, как верного

шпиона. Иногда я краснею за нее при мысли о том, что мы питаем к нашим близким такое же доверие, какого

заслуживаем сами; иногда, напротив, я печально наблюдаю за ней и думаю, что для мужчины не было бы

большой вины в том, чтобы ей изменить, и моя жалость делится между ними, к ней примешиваются

противоречивые чувства, в которых я не нахожу ни столь долго лелеемой надежды на угасание их любви, ни

сожаления о том, что она ослабла, а напротив: удовлетворение от знания того, что они связаны — и плохо

связаны — друг с другом, сочетающееся с непреодолимым отвращением при мысли о том, что мою мать может

заменить другая женщина.

Впрочем, это беспочвенное опасение. Кому же и знать, как не мне? У меня зоркий глаз, и я постоянно

нахожусь рядом с Морисом, который по-прежнему так же предупредителен с мамой, часами торчит у ее

изголовья, засыпает ее знаками внимания, букетами, словами.

В день ее рождения он даже преподал нам урок. Ни Нат (представьте себе!), ни я (увлекшаяся своими

опытами и от этого еще более виноватая) не напомнили ей об этой дате. Однако рано поутру Морис очутился в

ее комнате одновременно с нами; произнес красивую фразу и развернул первый сверток, говоря:

— Это чтобы развлечь нашу больную.

На ночном столике появился миниатюрный белый лакированный радиоприемник. А Морис уже

перерезал бечевку на втором свертке, гораздо меньшего размера, в котором была коробочка, в которой был

футлярчик, в котором была… Он что, с ума сошел?

Это на тот день, когда она поправится.

И мама взяла пудреницу с такой верой, что у нас всех и у Натали в том числе увлажнились глаза.

* * *

Редкий аккорд в нашей какофонии. Но едва Натали услышала, как Берта, подражая своей предательнице

сестре, спроста сказала: “А вот и Морис”, — она высоко вскинула подбородок и прикрикнула:

— Ты что, свиней с ним вместе пасла? Называй его “месье”!

И Берта называла его “месье” до тех пор, пока этого не заметила мама и не возразила:

— Почему бы тебе не называть его папой?

И Берта называла его папой до тех пор, пока не вмешалась я:

— Ты что, не можешь называть его Морисом, как я?

И Берта называла его Морисом до тех пор, пока…

* * *

Впрочем, этот столь деликатный супруг (когда я говорю

столь,

я имею в виду

слишком)

тоже мог попасть

впросак. Я уже раз видела в Нанте, как он запнулся, не будучи в состоянии назвать мое имя и званье своему

коллеге мэтру Шагорну, который, пожав ему руку, склонился в мою сторону:

— Я полагаю, мадам Мелизе?

В Залуке я застала его у изголовья моей матери, усыпленной, или, вернее, оглушенной лошадиной дозой

успокоительного, которое пришлось дать ей выпить, чтобы умерить сильный приступ невралгии одновременно

с новым наступлением болезни. Он сидел неподвижно, упершись локтями в колени, и лицо его было искажено

выражением такого отвращения и ужасного ожидания, что я рванулась вперед, взбудораженная, пылающая,

возмущенная при мысли о том, что могла этого желать.