Кого я смею любить. Ради сына

— Это ты, Иза? Ты тоже спустилась закрыть эту дверь?

Еще прежде голоса я узнала перстень с печаткой, золотую бородавку на руке Мориса, который

продолжал:

— Мы тут что, в привидения играем? У тебя глаза, как у летучей мыши! Почему ты не зажжешь свет?

— А вы, Морис?

Кружок света ударил мне прямо в лицо, ослепив меня, а хрипловатый голос Мориса зазвучал ближе:

— Да ты в одной ночнушке! Теперь я понимаю, где ты подхватываешь ангину. А ну, марш отсюда!

Я отступила на шаг, вдруг заледенев, застыдившись, по-прежнему стоя в кольце света. В голову мне

пришла дурацкая мысль о том, что я в своей длинной рубашке и с этим нимбом, должно быть, похожа на

святую, которую ведут на муки.

— Ну, пошли! — сказал палач, хватая меня за руку.

Он сильно сжимал ее, а нимб теперь скользил впереди, пробираясь по полу, освещая ножки стульев,

нижние ящики шкафа, кусок плинтуса, порог. На первой ступеньке лестницы он переломился пополам, чтобы

мы подняли ногу. Затем наискось отпрыгнул на стенку, превратившись в овал, стал перескакивать то туда, то

сюда, высвечивая портрет, заставляя играть, как бриллиант, неказистую маленькую люстру с подвесками,

бесстыдно срывая с предметов покров ночи. Наконец на площадке, он исчез в ладони Мориса, чьи пальцы стали

розовыми и прозрачными. Тот пояснил мне шепотом:

— Я словно возвращаюсь в детство! Когда я был маленьким, в Мороку еще не провели электричество. У

каждого был карманный фонарик на случай малой нужды, и у моего батарейка постоянно разряжалась. Я

часами бродил кругами, извлекая вещи из темноты одну за другой. Я называл это “фотографировать

наоборот”… Но ты, наверное, замерзла. Спокойной ночи, котенок.

* * *

Спокойной ночи, Морис. По обычаю, установившемуся с тех пор, как мы заключили мир, я должна

подставить вам висок при прощании, и хотя я дрожу, напуганная тем, что так легко одета в такой густой ночи,

вот вам мой висок.

Но в темноте отеческий поцелуй попал несколько ниже. Он коснулся той части лица, где рождаются

улыбки: уже не щека, но еще не губы.

— Изабель!

Решительно, мое имя, одно только имя, еще вчера роняемое как упрек, выражает слишком много. Звуча

гак близко, на выдохе, оно пахнет табаком, зубной пастой и рагу, которое подавали на ужин, но неожиданно

лишает теплоты то самое дыхание, что раздражает мою кожу. Куда делся фонарь? Где же он? Державшая его

рука, должно быть, засунула его в карман пижамы, так как теперь она перехватывает мою руку, шарящую в

пустоте в тщетных поисках выключателя. Другая рука держит в заложниках мое левое запястье. Мне бы надо

вырываться, закричать, а я всего лишь умоляю шепотом, который никого не разбудит:

— Пустите меня, Морис, пустите.

Но ночь стискивает меня, как его объятия. Его губы прижаты к моим уже размыкающимся губам, его

колено протискивается между моими. Изабель, Изабель! Он только это и может сказать в перерывах между

поцелуями, похожими на клеймо, на печать на расплавленном воске. Это все, что он может сказать, и этого так

много! Осаждаемая со всех сторон и со всех сторон уступая, поднятая на руки, уносимая прочь, натыкающаяся

на мебель, жертва тоже повторяет лишь одно слово, пытаясь роптать:

— Морис!

В голове у нее, правда, вертится дурацкая фраза: “Надо было надеть халат, надо было надеть халат”. Но

разве шерсть лучше, чем хлопок, защитила бы то, что почти не сопротивляется, что сейчас рухнет Бог знает

куда в блаженстве поражения? Пружина тянет долгое, затихающее “ми”… Ах, дикарка, куда только подевалась

твоя дикость? Ты ли это — эта запрокинувшаяся, погубленная, истекающая наслаждением девушка, только что

удивившая тебя и которой восхищается этот мужчина, удивленный еще больше твоего, а теперь всаживающий

свое тело в твое, словно топор в дерево, прежде чем привалиться наконец к твоему плечу, шепча:

— Иза, мы с ума сошли! И я даже не поостерегся…

Да, Морис, мы сошли с ума, и дай-то Бог, чтобы мы действительно были без ума друг от друга! Но чего,

кого бы ты хотел поостеречься? Единственная невинность, оставшаяся той, кого покидает твое блаженство, —

не упустить ни малейшей частички тебя. Это ту, другую надо было оберегать — девочку, которой ты пожелал

доброй ночи, не сказав, что это означало “прощай”, и что ни ты, ни я никогда ее больше не увидим. Но прошу

тебя, не повторяй, как пономарь, “Изабель, Изабель” — это имя, которое только что звучало как призыв, а

теперь переплетается с нежными глупостями. Если бы ты только знал, как дорого я бы дала в этот момент за то,

чтобы иметь собственное имя, которое ты бы не шептал точно так же, в точно такой же ситуации, на другое

ушко! Изабель — это еще и та женщина, чье прегрешение дает ей больше прав, чем мое, и которая, за покрытой

обоями перегородкой, возможно, улыбается нашей измене. Нет, пусти меня, пусти…

— Ты уходишь, любовь моя? Не сейчас!

— Спокойной ночи, Морис.

Мои губы находят его губы в мимолетном поцелуе. Его руки на этот раз больше не сомкнут свои объятия.

Резко встав на ноги, в рубашке с лопнувшей бретелькой, я убегаю, дважды споткнувшись в темноте этого дома,