Кого я смею любить. Ради сына

— Тсс! — прошептал он, приложив палец к губам.

Так я ошиблась? Черты его лица выражали теперь лишь печаль и усталость, и тщетно я искала в них хоть

тень, хоть след той ужасной надежды, возможно бывшей плодом моего воображения.

* * *

Но что это за взгляд, куда не просачивается и половины наших опасений? В моем уже не было доверия, я

воображала, будто целый мир сплотился против меня. Почему всех так беспокоит то та, то эта Изабель?

Однажды, по окончании службы, меня ухватил за рукав кюре:

— Тебя не слишком часто видно, девочка моя.

На следующий день ко мне обернулся доктор Магорен, после того как мы поделились с ним своими

опасениями о возможных почечных и сердечных осложнениях у мамы:

— Что это ты какая-то не такая?.. Боже мой! Да она пудрится… и красится!

Велико преступление — слегка припудриваться и пользоваться лосьоном, а вовсе не краской, который

делает не таким ярким цвет ваших волос! Нат уже раздула из этого целое дело, и по крайней мере десять

человек в поселке и в Нанте сочли — или еще сочтут — себя обязанными улыбаться как-то по-особенному.

Среди прочих — мэтр Тенор. Только случай не давал мне встретиться с ним в коридорах Дворца

правосудия. Но в конце концов я наткнулась на него в приемной.

— Я тебя и не узнал, — воскликнул он. — Так это правда, что ты работаешь с Морисом? Залука, стало

быть, надоела?

Залука! Она тоже горячилась, словно протестуя всеми своими деревьями, гнущимися под порывами

ветра, и я будто ее голос слышала, когда Нат, будучи не в духе, кричала: “По стопам матери пошла! Город тебе

голову кружит!” — или когда она была в духе и ее голос журчал тонкой струйкой: “А ты ведь дорожила этим

домом, Иза”.

Я чувствовала себя виноватой. Временами в кабинете я вдруг удивлялась тому, что я здесь, мне не

хватало воздуха, простора, движения, я принималась под каким-нибудь предлогом бродить по паласу, какое-то

время с удовлетворением чувствуя, как каблуки погружаются в него, словно в перегной, но вскоре приходя в

раздражение от этого вялого однообразия, от отсутствия хрустящей веточки, шуршащего гравия, хлюпающей

кочки, измазывающей подошву.

Однажды, в середине марта, это стало так серьезно, что я, побродив несколько минут вокруг

копенгагенской вазочки на круглом столике, не выдержала. Морис был на процессе; я оставила ему записку на

бюваре, а затем изрядно потратилась на такси, доставившее меня в За- луку, где меня восторженно встретила

Нат.

В восемь с четвертью, когда вернулся Морис, я вовсю мазала себе горло и храбро раскрыла перед ним

рот, где от десен до язычка не было видно ничего, кроме метиленовой синьки.

— У нее ангина, — сказала Нат.

Морис поверил и дал мне неделю на отдых. Но уже на четвертый день, устав бродить по берегам и

тропкам, уверенная в том, что не обрету здесь радости, я вернулась в Нант.

И время потекло, потекло. Шумная Эрдра появлялась из глубины рощи, проносилась под дождем и

исчезала в подземелье, ведущем к Луаре. Я тоже была словно в туннеле, и что-то быстро-быстро несло меня к

скорой и резко-неожиданной развязке.

XV

В ту ночь — с 24 на 25 марта — было, наверное, около одиннадцати, когда этот скрип или, скорее, стон

вырвал меня из кошмара, в который я была погружена, барахтаясь изо всех сил в свинцовой Эрдре, пытаясь

удрать от щуки размером с крокодила. Щуки не стонут: спасенная странной логикой, которая бодрствует в

глубине любого, самого нелепого сна, соглашаясь со всем происходящим, пока не возмутится какой-нибудь

подробностью, я проснулась и предалась новым страхам. Маме хуже? Натали храпит так громко, что не

слышала этого хрипа? Прикосновение потертого, шершавого коврика привело меня в чувство и вернуло мне

точность слуха, четко определяющего, что кроется за каждым шумом в доме. Никаких сомнений: дверь в

прачечную оставили открытой, и она постанывала, поворачиваясь от ветра на своих заржавленных петлях.

Впрочем, почти тотчас же она принялась хлопать, нарушая ритм, который тишина придала дыханию

моей сестры. Ничего не поделаешь: надо спуститься в прачечную, пока эта дверь не перебудила весь дом.

Выключатель оказался у меня под рукой, но я не зажгла свет. Я уже говорила: люблю бродить по ночам, как бы

украдкой, ощупью пробираясь вдоль стен. В очередной раз мои босые ноги, такие же уверенные, как руки,

распознали царапины на линолеуме, стертое ребро ступеньки. Сложившись пополам, я скатилась по перилам до

прохладного хрустального шара на первом этаже, упершегося мне между грудей. Наконец я нащупала большим

пальцем ноги плиточную тропинку между прихожей и кухней с небольшим углублением, вытоптанным в ней за

век хождения между мебелью, вросшей в пол за век своего здесь нахождения. Но в кухне я пораженно

остановилась, не сдержав глухого восклицания: напротив, в прачечной, посередине провинившейся двери

подрагивал кружок света, освещая протянутую к ручке руку.