Кого я смею любить. Ради сына

извилинах. Но я не более разговорчива сама с собой, чем с другими. Мне нужно себя подначивать, чтобы

вытянуть из себя объяснения. У тебя есть любовник! Ты переспала с твоим отчимом!.. Вот и все, что я могла

себе сказать, чтобы наказать в себе эту ломаку, прячущуюся от слов и не погибшую вместе со своей честью.

Покинув берег, я шла все прямо вперед, и мне пришлось два или три раза обойти весь парк, прежде чем я

согласилась дать себе передышку и позволила себе опуститься на срубленный сук, с детских лет служивший

мне скамьей. Присев на него, я принялась нести мрачный вздор. Хоть Морис мне и не настоящий отчим, я все

же на самом деле его любовница. Однако я не люблю его, не могу любить, а то бы я знала. Он, впрочем, тоже

меня не любит. Он подчинился грубому влечению, воспользовался случаем, одним из тех моментов глупой

слабости, от которых, по уверениям некоторых романов, потом страдают женщины, так же как от этого

страдают — а это я уже знала не понаслышке — козы и кошки. Дело скверное, но ничего не попишешь: я

лишилась девственности, как другой лишился бы глаза — случайно.

Эта картина заставила меня остановиться. Я зашла слишком далеко в ярости самоуничижения. Я снова

поднялась на ноги, устав от себя и возмутившись своими оскорблениями. У меня пылали щеки от яркого

воспоминания о пяти жарких минутах, когда, на дороге в рай, “случайность” показалась мне совсем иной.

Слепцы — да, мы были слепы, на этой дороге у нас вдруг закрылись глаза. Но огонь уже давно, много дней

теплился под черной золой. Эти сияющие взгляды Мориса, эти нерешительные робкие прикосновения, эти

колебания между “ты” и “вы”, да и сама эта настойчивость, терпение, с каким он вел мою осаду, — разве они не

были такими же ясными признаками, как мое злобное кокетство, мое стремление довести до конца жалкую

битву, в которой моя враждебность, возможно, всегда была лишь маской ревности? Долго сдерживаемое пламя

прорвалось в нас наружу, и, оба пораженные, оба ошарашенные, мы внезапно отдались на волю страсти.

Страсти! Мне понравилось это слово, извинявшее меня, окрашенное какой-то тайной, какой-то ночной

неизбежностью, не такой цветистой, но более властной, чем любовь. Я повторила это слово пять или шесть раз,

но не успела заметить, что, переходя от нападок к сентиментам, впадаю из одного ребячества в другое. Фурия

во мне перешла в наступление: “Страсть! Не слишком-то обольщайся! Что ты с ней будешь делать, скажи на

милость? Морис-то твой женат! Да, все мы знаем, что это замечание девушки, а ты перестала ею быть без

особых церемоний и очень мало беспокоясь о семейном положении твоего спутника. Но все-таки пора бы

поведать о том, почему ты так быстро сбежала вчера вечером, почему ты крутишься и извиваешься вокруг

твоего драгоценного прегрешения, старательно умалчивая о главном. Ведь мало того, что он женат, Изабель,

твой любовник женат на твоей маме, несчастной больной, которую ты любишь и которая тебя любит, и его она

любит тоже… Пасть за тридцать секунд, когда ты неприступная Изабель, — прямо скажем, довольно обидно!

Но согрешить с единственным мужчиной, к которому ты не имела права прикасаться, — вот в чем вся черная

суть этого дела: кровосмешение, от которого никакая ледяная Эрдра не отмоет рыжих девчонок!”

— Изабель, где ты? — крикнул кто-то со стороны дома.

Я помчалась в обратном направлении. Парк вдруг стал слишком маленьким; я перепрыгнула через

насыпь и понеслась по “Буваровскому лугу” — огромному выпасу, арендованному одним мясоторговцем и

усеянному старыми коровьими лепешками, жесткими, как галеты. Голос преследовал меня:

— Где ты, Изабель? Пора!

Что пора? Меня преследовал и другой голос, который было слышно и без помощи ушей. “Беги, девочка,

беги, ты постепенно себя догонишь, чтобы лучше слышать! У нас есть еще, о чем поговорить. Ты подумала о

том, что не затмила бы свою мать, если бы ее не изуродовало? Мы молоденькие, свеженькие, у нас подвижные

колени и твердая грудь. Но для него это лишь новизна, а не красота, а для того, чтобы поддаться дьявольскому

искушению, надо лишь испытать воздержание. Держи его крепче, Изабель: шутка сказать, он может сбежать от

тебя, если выздоровеет твоя мать…”

В этот момент моя юбка за что-то зацепилась. Я обернулась с глухим криком, но виновата была всего

лишь ползучая ветка ежевики, отделившаяся от изгороди, вдоль которой я бежала, не находя выхода. Я

посмотрела на свои подмоченные часы, в которых между стрелками, застывшими у цифры “6”, плавал шарик

воздуха. Было наверняка около восьми часов. Зов возобновился, и вскоре на краю выпаса появился Морис с

портфелем под мышкой, все так же окликая меня и размахивая правой рукой.

* * *

Ноги у меня стали ватными, я не могла больше шагу ступить. Я с раздражением смотрела, как он меряет

поле большими, ровными шагами, старательно ставя ноги между лепешками, — и все это слишком выверенно