— Важное дело о наследстве. — И добавил: — Мне, кстати, надо пойти над ним поработать.
И смылся, предатель! Никто лучше меня не мог понять, что в этом положении было для него нестерпимо
и чьи чувства он хотел поберечь; но я, неблагодарная, упрекала его за небрежность, проявленную к чувствам
мамы, и злилась на него так же сильно, как если бы он пожертвовал моими и отказался таким образом отдать
предпочтение девице, полностью, даже слишком уверенной в своей победе, ощущая при этом пугающую
радость, притаившуюся в самом черном уголке ее души. Поскольку смущение не поощряет воображение, я
могла только продолжать лизаться с мамой, а она вздохнула:
— Бедный Морис! Как же ему нелегко. Он делает все, что в его силах, но уже начинает уставать, я же
вижу.
Из предосторожности я уткнулась носом в сгиб ее руки. Прикинуться глупенькой, ласковой девочкой
было моим единственным спасением, и я зарылась еще глубже, когда она добавила:
— Хорошо хоть ты все время рядом с ним! Иначе я не была бы спокойна.
Ни на секунду я не подозревала ее в том, что она подозревает меня. Но ее доверие хватало меня за горло,
я понимала, что отныне каждое слово будет бить, ранить, принимать двойной смысл, жестокий для кого-то из
нас. Я впилась ногтями в одеяло, когда она провела рукой по моим волосам, и вспомнила — Бог знает почему,
— что они рыжие. Затем жалость, нахлынув волной, подняла меня на своем гребне и бросила к этому голосу и
этому взгляду, продолжавшим струить на меня нестерпимую ключевую воду:
— Конечно, с таким видом, как у меня сейчас, нечего строить иллюзии! — говорила мама. — И Морис
будет не так уж виноват…
Не так уж виноват! Однажды я тоже так подумала. Я больше не могла этого допустить, подло
уцепившись за этот предлог — самый близкий и самый удобный. Меня выворачивало наизнанку от досады.
Женщина предает себя, имея такое слабое и одновременно такое великодушное представление о мужчинах!
Напрасно я говорила себе, что подобная снисходительность, подвергнутая испытанию правдой, тотчас
взорвется криками, — я не могла ее выносить. К тому же зачем мне все это говорят, так вдруг и именно сейчас?
Что кроется за этими словами? Ужасная догадка? Или обычные плутни больного человека с разыгравшимся
воображением, которому хочется вызвать тебя на откровенность? Надо положить этому конец, причем
немедленно. Ни сцен, ни криков, ни слез, ни причитаний — вот моя задача. Я выпрямилась и нашла искренний
оттенок в голосе — голос есть, уже хорошо, — чтобы повести тяжелое дело нашего адвоката:
— Послушай, мам, прошу тебя, у нас и так забот полон рот, а ты еще новые выдумываешь. Выбрось из
головы эти дурацкие мысли.
— Ты так думаешь? — спросила она.
Ее рука соскользнула с моих волос, медленно провела по моему подбородку. Ласка для наивной девочки!
Ей не нужно было говорить мне того, о чем она думала. Хорошая девочка эта Иза, правда? Слишком юна, чтобы
видеть дальше своих чересчур коротких ресниц, слишком мила, чтобы делать больно своей маме, даже если она
случайно что-то заметила, но и слишком неумела, слишком возбудима малейшим секретом, чтобы смолчать о
нем, не сморщив рожицы. Раз она так сильно — и так неубедительно — протестует, значит, не произошло
ничего особенного, но что-то все-таки было: случайные посетительницы, чересчур миловидные клиентки,
принимаемые с излишней предупредительностью, жалкая ложь вокруг жалких искусов — в общем, ничего
страшного, но знак, предупреждение, которое следует учесть, продолжая использовать эту девочку, чей носик,
как и раньше, когда она лгала, может служить настоящим барометром… Бедная мама! Женщина до мозга
костей, она была матерью до глубины души и пала жертвой привилегии всех матерей, состоящей в том, чтобы
не догадываться ни о чем, что происходит с их взрослыми дочерьми, и все еще видеть этих ангелочков в их
перышках, тогда как теми уже давно набиты уродливые подушки! Жгучий стыд, нахлынувший на меня с новым
приливом нежности, вновь принялся меня терзать. К счастью, мама щелкнула языком и сказала:
— Иза, подай мне отвар.
Я встала, радуясь тому, что могу оказать ей эту ничтожную услугу. Жаль только, что я не могла
выполнить для нее какую-нибудь неприятную работу: вынести судно или осушить ватным тампоном, одну за
другой, ее гноящиеся сукровичные бляшки, снова начинающие зловеще разрастаться. Она выпила всю чашку,
не отрываясь, и ее жажда меня встревожила. Жажда — значит жар. Жар — значит неизбежный кризис, на
который указывают и затрудненное дыхание, и новая сыпь. И мы выбрали как раз этот момент!.. Сокрушенная,
жалкая, как шофер, суетящийся вокруг сбитого им человека, я задыхалась от покаянной любви, когда мама
снова заговорила, делая паузы, чтобы передохнуть:
— Кстати, Иза, что это за дело о наследстве?
— Незаконный захват имущества, которым должен заняться Морис.
Я сама ошеломленно любовалась быстротой ответа. Я брякнула первое, что пришло в голову, но