Кого я смею любить. Ради сына

достаточно будет предупредить об этом Мориса. Затем я уже поплыла. Эта настойчивость меня раздражала,

казалась неуместной: хорошенькая роль для молодой девушки — доносить своей матери о грешках своего отца.

С другой стороны, эта маленькая обида, смешная по своей сути, здорово меня поддерживала, как приносят нам

облегчение все нарекания, какие мы только можем предъявить к людям, имеющим к нам гораздо больше

претензий. (В глубине моей души затаилось невысказанное, некрасивое извинение: то, что устроила нам она,

выйдя замуж за Мориса, повлекло за собой то, чем отплатила ей я, став его любовницей.) Наконец силы мои

иссякли: что же теперь, день и ночь быть начеку, принимать бесконечные предосторожности, продираясь сквозь

чащу намеков? Решив, что испытание продолжалось довольно долго, я сбежала, якобы из-за необходимости

накрывать на стол.

* * *

Моего ненадежного сообщника не было в серой комнате. Я нашла его в гостиной, где он, решившись все-

таки взять половину работы на себя, чинно разворачивал карамельку для Берты, не менее чинно советуясь с

Натали относительно размера и прививания грушевых черенков. Разве сейчас не самое время этим заняться?

Нашим деревьям грош цена, а он, прогуливаясь по лесу, нашел несколько красивых дичков. Не прекращая

расставлять тарелки, Натали трясла кичкой, протестуя во имя обычаев, возведенных ею в ранг точных наук:

— Помилуй, Бог, это невозможно! Сливы прививать нельзя: худ приплод в високосный год.

— А вишни?

— Тоже! И думать нечего до Святого Иосифа.

Безобидная беседа! Я словно вернулась во времена мирных споров, в которых, в лице бабушки и Натали,

сталкивались поверья Франции и Бретани, сходившиеся только по двум пунктам: “В мае жениться — век

маяться” и “В новолуние сеять — червь поест”. К несчастью, у меня из головы не шла другая пословица, как

нельзя лучше подходящая к случаю: “Когда валится не хромой и не пьяница — знать, сердце у него не на

месте!” Натали не удостаивала меня взглядом. Вид у нее был трудноопределимый, отчужденный или, может

быть, сдержанный. В общем, непонятный. Чтобы почувствовать себя непринужденнее, я решила вступить в

разговор.

— Ладно, — говорил Морис, — подумаем об этом на следующий год.

— А почему бы тебе не купить уже привитые саженцы? — брякнула я, не подумав.

Непривычное “ты” резануло мне ухо. Морис в ужасе вытаращил глаза. Берта наморщила свой узкий

лобик, и мне показалось, что рука Нат на секунду задержалась в воздухе, прежде чем поставить на стол

последнюю тарелку. Оставалось только одно: стоять на своем, превратить оплошность в сознательный выбор,

дать понять, что, для того чтобы упрочить мир, заявить во всеуслышание о добром согласии в доме, я решила

по-дочернему говорить отчиму “ты”, как и всем остальным. Нат непременно оскорбится, но уже по менее

серьезным причинам, а мама только обрадуется. Во всяком случае, мы избежим других промахов, не затыкая

поминутно себе рот. Морис тихо дрейфовал к двери. Я схватила серебро, оно зазвенело, помогая мне разрядить

необычно сгустившийся от напряжения воздух, а я вдоволь сыпала привычными местоимениями:

— К тому же сразу видно, что ты совершенно не знаешь Залуку! Уж поверь мне, у тебя здесь никогда

ничего не вырастет, кроме червивых яблок размером с орех… Ты наверх? Тогда, Морис, измерь, пожалуйста,

маме температуру.

И я украдкой мигнула на Натали, стоявшую к нам спиной, внушительную и молчаливую, но уже снова

невозмутимую.

XVIII

Когда под рукой нет роз, которые рифмовались бы с морозами и могли подкрасить водичку для

разведения сантиментов, сойдет и свекла: у нас своя красивая драма, мы можем занести себя в список жертв

проклятой любви — краткой, но страстной, — мы вступаем в ряды избранных, возжелавших превратить ад в

рай.

Но Мориса трудно представить героем трагической баллады, и он бы крайне удивился намеку на то, что

его дела с падчерицей оказались гораздо успешнее, чем у Федры с ее пасынком. Я сама была вынуждена

признать, что мое слишком короткое шестидневное счастье напоминает мне качели: то взмывая вверх, то падая

ниже некуда, я беспрестанно колебалась между смешанными чувствами, между головокружением и тошнотой.

Шесть дней! И до их истечения еще оставалось несколько часов. Наш нерабочий вторник, это 24 марта,

из-за которого я всю жизнь теперь буду бояться числа 24, заканчивался серо и обыденно. Морис снова

спустился к ужину, объявив, что у мамы 38,5°. Мы начинали привыкать к этим скачкам температуры,

удручавшим Магорена, и эта новость даже оказала нам услугу: натянутость за ужином могла сойти за

озабоченность. Поведение Нат все больше меня тревожило: мне не нравилось, когда она стискивала зубы и

затягивалась, словно в латы, в свой корсаж, обычно свободно на ней болтавшийся. Все ее слова и взгляды были

обращены к Берте, которой попадало ни за что: то капнула соусом па скатерть, то локти положила на стол. За