Кого я смею любить. Ради сына

— Добрая наша Нат! Не может тебе простить любезности с Морисом.

Случилось неизбежное! Мне не хватило духу снова взяться за книгу. Я придвинула стул: чуть ближе,

еще, совсем рядом.

— Хотя она должна бы уже узнать его за все это время! — продолжала мама. — Он далеко не плохой

человек…

И началось восхваление Мориса: этакий речитатив, прерываемый паузами, пожатиями руки. Нет, это

было совсем не то, чего я боялась. Ни вызова, ни уловок, но гораздо хуже: откровение. Морис — ведь правда?

— теперь она могла мне об этом сказать, раз я уже не испытываю к нему предубеждений, раз я на его стороне…

Морис — ведь правда? — о нем можно думать все, что угодно, как о любом другом. Она не строит себе

иллюзий на его счет: немного молод для нее, довольно богат и вовсе не нашего круга. Не такой уж и умный, не

слишком красивый, даже, может быть, не очень надежный. Да что там, если забыть про его состояние, — до

которого ей нет никакого дела, — обычный мужчина, каких много. Только он ее мужчина, и вот пойди пойми,

почему и отчего, но он единственный, в кого она влюбилась!

— К тому же не сразу! — призналась мама уже прерывающимся голосом. — Мне понадобилось три года,

чтобы это понять. Три года и угроза его потерять, когда его отец подыскал ему невесту. Ах, клянусь тебе, мне

самой было больно нанести всем вам этот удар, но, когда мне удалось выйти за него замуж, я была готова

поверить в чудо.

Она прервалась на две минуты, чтобы отдышаться, и, держа за руку эту понятливую девочку, с которой

наконец можно пылко поговорить о таких вещах, добавила:

— Прекрасное чудо! Горемыке судьба ворожит!

Я наконец приложила палец к губам. Я знала еще одну горемыку, которой ворожила судьба! Другую,

которая до вечера смотрела на свою изуродованную, беспомощную и все же нетронутую мать с неизбывной

завистью, чувствуя себя перед ней такой ничтожной и такой обделенной, что с наступлением ночи она

скользнула к Морису, наверное, только затем, чтобы избавиться от этого ощущения.

* * *

И настала пятница, которую я провела рядом с Морисом, совершенно овладевшим собой, снова

отгородившимся молчанием во избежание всяких стычек и прочно вжившимся в это двоебрачие, где у меня

было место фаворитки, а титул первой жены оставался у той, кому он принадлежал по праву.

Мое присутствие в Залуке не казалось необходимым, и я уехала оттуда, должным образом уведомленная

начальником:

— Сегодня, Иза, будем работать.

Он уехал даже на четверть часа раньше, чтобы иметь время в запасе и в срок закончить изучение

залежавшихся дел, в частности самого важного из них: “Пакгаузы Бретани против зерноторговцев Отьона”. Все

должно быть без сучка, без задоринки, и я энергично помогала ему, посматривая в нужное время на свои

наручные часы:

— Давай, Морис, уже девять двадцать.

Я не уверена, что он усмотрел в этом насмешку. В девять тридцать он уже вдохновенно диктовал —

выразив мимоходом сожаление о том, что “я не умею стенографировать, мы бы продвигались быстрее”, — а я

печатала всеми своими еще немного неуклюжими пальцами блистательный юридический анализ дела. Гордясь

им в этом отношении, я не без горечи думала: “Как легко быть мужчиной! Любовь ничего их не лишает, не

ставит на них отметины, даже не выбивает из колеи. Им уступаешь, ставишь себя в невозможное положение,

выворачиваешь себя и весь мир наизнанку, — а им стоит только подняться с постели, чтобы все встало на свои

места. И их драгоценная карьера снова поглощает их целиком…”

Однако карьере Мориса суждено было немного пострадать. Через шесть часов работы, прерванной

обедом на скорую руку, у нас уже забрезжил свет в конце туннеля, но тут зазвонил телефон. Телефонистка из

Норта сообщила нам со слов Берты, неспособной самостоятельно пользоваться этим аппаратом, что у мамы

обморок.

* * *

Можно догадаться, что было в субботу. Магорену удалось довольно быстро привести маму в чувство, но

тем не менее он был категоричен:

— Сердце износилось, почки в плачевном состоянии, кортизон, можно сказать, больше не действует…

Теперь только на Бога надежда!

Он даже отвел меня в сторонку, чтобы облегчить свою совесть церковного старосты:

— Иза, вся надежда на Бога! Ты меня понимаешь…

Что касается доктора Травеля, тотчас вызванного Морисом, не забывшего о его предсказаниях, то он

сначала выказал меньший пессимизм, а под занавес, после всяких обиняков и экивоков, дал нам понять, что

мамин обморок — не столько тревожный сигнал, сколько начало конца, и надо будет радоваться, если удастся

его отодвинуть.

Крайне встревоженные, хотя и не так, как во время первого сильного кризиса, мы все же не теряли

надежды. Вначале родственники теряют голову и не доверяют врачам, которые их успокаивают; под конец они

цепляются за надежду и еще менее верят медикам, когда те умывают руки. Мама уже успешно перенесла

несколько приступов за неделю, и развитие болезни не было таким наглядным, как ее зарождение. Поблекший