Кого я смею любить. Ради сына

машиной; двадцать раз она отказывалась, ворча у него за спиной: “Позволить отвезти себя в церковь этому

нечестивцу… Иосиф! Уж лучше ползти туда на коленях!” Так что Морис, скромно затаившись, уже не

предлагает больше ничего и никому, а Нат теперь усмотрела в этом оскорбление иного рода: “Скажи

пожалуйста! От ладана нос воротит. Он отпускает нас помолиться, как другим позволяют пойти в уборную —

надеясь, что запах к ним не пристанет!” Я оборачиваюсь и смотрю, как она уходит, вскидывая юбки и таща за

собой Берту. Но она не оглядывается, и ее кружевная кичка вскоре исчезает за щитом из боярышника,

укрывающим нас от северного ветра. Делать нечего: я мрачно поднимаюсь, снимая шляпу.

Морис сидит у мамы, прямо на постели, у изголовья. Он вскакивает, путается в улыбках: одну — маме,

другую — мне: двусмысленную и словно ссылающуюся на чрезвычайные обстоятельства. Он ищет верную

интонацию, чтобы произнести:

— Вот и Иза. Мне позволят пойти позавтракать?

— Конечно, солнышко, иди, — отвечает мама, не спрашивая у меня, пила ли я сегодня кофе.

Морис исчезает, как тень, и я устраиваюсь на его месте, в еще теплом углублении в одеяле.

— Как дела, Иза? — шепчет мама.

— Посмотрим сначала, как дела у мадам Мелизе! — отвечает эта самая Иза, принимая ложно-веселый

тон.

Ох, что теперь обо мне говорить!

Нат убить мало! Неужели она не может дать ей спокойно скончаться в ожидании непременного, но

постоянно отдаляемого выздоровления? Но меня не проведешь! На мою деланную веселость отвечает деланное

смирение, с беспокойством ожидающее положенных по случаю возражений, которые возродят надежду.

Следует неизбежный вздох:

— Бедный Морис! Когда меня не станет, он будет страшно одинок.

Еще чего! Он только того и ждет, чтобы овдоветь! Даже боится, как бы это не затянулось на годы!

Реплика выдержана в заданном тоне. Лучшая шутка иногда бывает самой ужасной правдой, сделанной

таким образом немыслимой, сведенной к роли риторической фигуры. Моя только что вернула улыбку моей

матери, которая шепчет с той же иронией:

— Как знать!

Теперь остановимся, иначе боюсь, что слова, увлеченные своей тяжестью, раздавят нас под своим весом.

Мамины чувства в таком состоянии, что никакая хитрость не сможет дольше удерживать ее в заблуждении,

кроме хорошо сыгранной беззаботности, спокойствия, достаточно уверенного в себе, чтобы не позволить и ей в

нем сомневаться. Вот она здесь, и я тоже здесь — добрая нежная девочка, которая берет свое вязание, считает

петли — одна лицевая, две изнаночные — и не отрывает глаз от спиц. Я подумала, не сказать ли: “Это свитер

для тебя”, — но нитки были бы слишком белыми. Достаточно только отвлечь внимание:

— Ты говорила про солнце.

— Да, — сказала мама.

— Хочешь, я приспущу жалюзи?

— Да.

Ее “да” немного глуховаты. Она почти не шевелится в постели, одеяло без единой морщинки доходит ей

до самого подбородка, волосы распущены вокруг неподвижной головы. Лучше спустить жалюзи до самого низа

и молчать, вязать еще усерднее, пока вдалеке гудит баржа, поднимающаяся по каналу.

* * *

Последний удар колокола, созывающего в церковь, короткий перезвон возношения даров, благовест по

окончании службы, за которым тут же следует бренчание из крестильни: время идет своим чередом. Морис

дважды заходил и уходил. Берта и Натали сейчас на обратном пути. Мама пошевелила губами.

— Пить.

Я протягиваю руку к чайнику с отваром.

— Нет, что-нибудь горячее.

Спускаемся. В кухне никого нет, но на чиркание спички из гостиной выходит Морис и становится рядом

со мной у газовой плиты.

— Мне подняться? — спрашивает он.

Почти два дня он до меня не дотрагивался. Его сдержанность дает слабину, а взгляд теряет уверенность.

В конце концов, не позволяя себе большего, мы вполне можем обняться, постоять, прижавшись друг к другу,

пока не согреется вода. Зеленоватое пламя бутана со слабеющим давлением колышется под кастрюлькой, в

которой все никак не появятся первые пузырьки. Но я менее строптива, и Морис дает волю рукам, а я

отклоняюсь немного назад. Вода наконец закипает, но я не распрямляюсь. Морис выдыхает:

— Иди ко мне, Иза, иди…

Но тотчас меня отталкивает. Стук каблуков — и дверь, выходящая в сад, распахивается перед Натали,

едва переводящей дыхание. Она на секунду застывает, затем возмущенно роняет малопонятный упрек:

— Вы здесь!

Надо бы объясниться, но я боюсь, что мой голос задрожит, и стараюсь только скрыть от нее свое

смущение. Видела ли она нас через окно, в котором, слава Богу, плохие старые стекла, искажающие предметы?

На улице так солнечно, что должно быть нелегко разглядеть то, что происходит в темном доме. Даже если Нат и

видела что-нибудь, она не сможет ничего вывести из двусмысленной позы: мы стояли, и никто не может

определить, на сколько сантиметров имеет право любая падчерица нежно прижаться к своему отчиму.

Склонившись над кастрюлей, я горстями бросаю в нее липу.