Кого я смею любить. Ради сына

немного снял напряжение, раздав им розы, и все прошли гуськом, бросая их в могилу, вслед за нами. Морис

сделал это старательно, словно целясь. Моя упала сама собой, постыдно выроненная. В силу привычки доктор

Магорен махал своим цветком, как кропилом, и от этого с розы облетели лепестки. Хромой товарищ прокурора,

которому мешали трость и шляпа, уронил свой цветок и не стал подбирать. Меня взяли под руку и отвели

немного поодаль, на гравиевую аллею, усеянную одуванчиками. Подняли оброненную мною повязку.

Пожимали мне руку, после Мориса, унижавшегося благодарностями.

— Ты знаешь, для нее это избавление! — сказала мадам Гомбелу, целуя меня.

Мэтр Тенор был так же неловок, потрепал меня по руке, повторив ту же глупую фразу:

— Ты знаешь, для нее это…

Избавление, да, я знаю. И знаю также, что он сам испытывал чувство не меньшего избавления и пришел

он, чтобы дать это понять своему драгоценному сыну, еще одному избавленному. Без слез, — что, возможно,

даст пищу для пересудов, — я торопилась предаться своему горю дома, покинуть это кладбище, на котором

мамы не было, так же как и бабушки, тоже похороненной на участке Мадьо. Настоящая могила наших близких

— это их дом, где их жизнью пропитаны комоды, наполненные их бельем, предметы, которые навязывают нам

их вкус, воздух, еще отзывающийся эхом их кашля. Настоящей маминой могилой будет Залука под флюгером в

форме креста.

— Ну, пошли! — сказала наконец мадам Гомбелу, ждавшая нас, так как ей не улыбалось возвращаться

пешком.

— Я подвезу вас, — сказал Морис, раздражающий своей вежливостью и достоинством.

Машины трогались с места в ворчливом безразличии моторов. Наша уехала последней, нагнала старую

“Рено” доктора Магорена, затем “Симку” мэтра Шагорна. В Кло-Буреле дамы Гомбелу вышли, снимая перчатки.

Морис молча наклонил голову и молча довез меня до гаража. Над крышей поднимался серый дымок, чуть

отклоняясь к востоку. Я вошла в кухню, залитую тишиной. Берта, утирая глаза, сосала леденец. Натали, держа

требник в вытянутых руках, читала службу по усопшим.

— Мы будем обедать, когда вы скажете, мадам Мерьядек, — сказал Морис, не останавливаясь.

Тогда Натали, закрыв молитвенник, подошла ко мне и вынула шпильки, поддерживавшие мою вуаль.

— Он не сказал тебе, когда уезжает? — спросила она тихим шепотом.

Я медленно покачала головой, не подумав удивиться ни этой спешке, ни даже самому вопросу.

XXI

В тот же день перемирие было нарушено; положение начинало портиться, еще быстрее, чем мама в

могиле. Туда, где пристала лишь подавленность, вклинивалась завуалированная язвительность; затем, все так

же в рамках приличия, разгорелась битва. В несколько часов Залука превратилась в арену скрытых стычек

Мориса и Натали, старавшихся ничем не выдавать своих подлинных чувств и настоящих целей, цепляясь за

жалкие аргументы и ничтожные юридические вопросы.

В полдень Морис снова спустился. Он переменил костюм, оставив только черный галстук. Он уселся

перед тарелкой с вареной картошкой (великий траур — великий пост), и масленка при общем молчании

переходила из рук в руки. На второе был только творог, которого мы все терпеть не могли. Проглотив

последнюю ложку, Морис наконец раскрыл рот:

— Простите, мадам Мерьядек, я никак не найду адреса месье Дюплона. Мне же надо его известить.

— Уже, — сказала Натали. — Я отдала письмо почтальону.

— Ах, вот как! — отозвался Морис, и брови его нахмурились.

Он свернул салфетку и встал. Его рука попыталась походя коснуться моей, но безуспешно. Вскоре шум

его шагов, снующих между серой и голубой комнатами, все нам объяснил. Натали застыла, сложив руки на

груди, напрягши слух:

— Он переносит свои вещи к твоей матери, — сказала она.

Нат сурово смотрела на меня, словно я была за это в ответе. Ее брыли тряслись. Неуверенность,

стремление не нарушать святости сегодняшнего дня, присутствие Берты не давали ей закричать: “Да кто он

такой, что он теперь собирается делать в Залуке? Пусть убирается!” Но я ее очень хорошо понимала, с

полуслова. Я тоже поднялась наверх, Берта — за мной по пятам. Натали последовала за нами, улыбаясь:

— Видишь ли, я хотела, чтобы в этой комнате все осталось на своих местах.

В комнате у меня защемило сердце. Кровать была застлана безупречно натянутым незабудковым

атласным покрывалом. Морис рылся в шкафу.

— Бросьте, месье Мелизе, я все приберу тут на днях, — сказала Натали.

Морис не ответил и поднял глаза на меня, ища моего взгляда, чтобы обрести союзницу.

— Вы будете снова жить здесь? — выговорила я негромко.

— А куда же мне идти? Должен же я вернуть мадам Мерьядек ее комнату.

Обиженный обращением на “вы”, он засунул бумаги обратно в раскрытый шкаф, вынул оттуда другие.

Мне они были хорошо знакомы: в этой куче квитанций, писем, вырезок, мелких счетов, нацарапанных на

обратной стороне конвертов и наваленных на третьей полке в милом мамином беспорядке, не было ничего,