Кого я смею любить. Ради сына

одним ударом сделает то же самое с Натали или пристроит ее куда-нибудь вместе с Бертой. И тогда ему

останется лишь заняться мной… Все просто! Мне надо только не отступать от принципа: нет Залуки — нет и

Изы”.

Да нет, не так все просто. Эти распри не объясняли моего смущения, не оправдывали той отчужденности,

того отвращения, которое я внушала себе к Морису, словно он стал неприкасаемым. Стремление ничем не

нарушать своего траура — измаранного, отравленного моим недостойным поведением — было более

подходящим объяснением, Морис прекрасно это понял и едва решался дотронуться до меня в ожидании лучших

времен, замкнувшись в своей роли отчима. Но было еще и другое. Другое, делавшее этот разрыв более

глубоким и, может быть, окончательным. Между нами действительно разверзлась пропасть.

Я на мгновение перестала кружить по комнате, прошептав:“Не пропасть, а могила”. Меня снова пронзила

мысль: “Теперь она знает, знает! И как ей не знать — там, где она сейчас, — что все-таки ничто более не

возможно. Нельзя сделать своим спутником своего сообщника. Когда речь идет о счастье, составляющем

несчастье матери, разве можно воспользоваться ее смертью, не воспринимая это как преступление? Живая —

она сблизила нас; мертвая — разлучила”.

По ту сторону площадки, в голубой комнате, скрипели туфли Мориса, ожесточенно продолжавшего

инвентаризацию. Нет, его глаза-каштаны, его волосы, разделенные надвое, как раскрытая книга, его сильная

грудь, поросшая посередине волосами, которая выпячивалась колесом под моей рукой, когда я повязывала ему

галстук, детская прожорливость его поцелуя и адвокатская серьезность его мантии — все это уже не для меня.

“Твоей матери, — говорил мой внутренний мучитель, — довелось владеть им больше, чем тебе. Ты смогла

забрать у нее мужа, но ты никогда не заберешь у нее вдовца: под землей не разводятся. Морис свободен для

всех, кроме тебя. Ты свободна для всех, кроме Мориса. Посмеешь ли ты заниматься любовью с мужчиной,

которого ты у нее украла, в постели, на которой умерла твоя мать? Если Морис хочет заколотить двери Залуки, у

него есть на то причины. Надо выбрать либо одно, либо другое. Одно без другого. И поскольку ты не сможешь

жить больше нигде, кроме как здесь, выбор между двумя наказаниями уже сделан, это — наименьшее”.

Я очутилась перед столом. Наименьшее! Легко сказать. Ничто не гарантировало мне того, что я не

потеряю обоих: мужчину и дом. Дом мстил мужчине, силой ворвавшемуся под его крышу, изгоняя его.

Мужчина мог отомстить дому, изгнав из него нас. Письма Нат недостаточно, надо бить числом, мне тоже нужно

написать отцу. Не суждено мне в этот день предаваться духовному созерцанию. Я схватила ручку, бросив в свое

оправдание взгляд на фотографию мамы, очень молодой и очень красивой, в рамке из зеленой кожи.

* * *

Полчаса спустя я перечитывала письмо, более довольная его содержанием, чем любезной формой. Что

испытает этот незнакомый отец, связанный с нами единственно ежемесячными алиментами, который никогда не

заявлял о своем праве на посещение дочерей, никогда не пытался увидеться с мамой? Наверное, неловкость: эту

жалкую боль, основанную на страхе, которая давит сознанием того, что исчезает в нас с исчезновением другого

человека, и чувством утраты воспоминания, похожей на утрату зуба. И еще тоску, испуг перед бумажными

делами. Отчужденность, мои сводные братья, власть мадам Бис, состояние Берты наверняка отвратят его от

мысли взять на себя заботу о нас или даже приехать. Я, впрочем, как могла, поощряла его трусость, заявив — в

коротком постскриптуме, нацарапанном внизу четвертой страницы, — что “в отношении формальностей”

достаточно будет очень быстро провернуть очень краткую процедуру, необходимую для признания моей

дееспособности, и прислать доверенность Натали, зная о ее преданности, дающей ей предпочтение перед

неопытностью отчима, под властью которого, как ему должно быть понятно, мы не имеем ни малейшего

желания оставаться.

Я снова посмотрела на маму в рамке. Затем одним движением провела языком по краю конверта, быстро

его запечатала, наклеила марку, спрятала себе за пазуху. Морис все шебаршился по соседству. Так, значит, мама

забыла ему сказать, что семейные документы находятся в ящике с защелкой в большом шкафу, в сердце

гостиной, бывшей сердцем Залуки? Забыла сказать или не стала говорить? Неорганизованные женщины

прибегают к подобным хитростям белок, прячущих орехи. Даже наименее скрытные из них сохраняют верность

законам клана. Одна мысль молнией промелькнула у меня в голове, я вскочила и бесшумно прошмыгнула в

святая святых. Гостиная была пуста, шкаф заперт. Я повернула большой ключ с затейливыми прорезями. Под

средней полкой было два ящика. В левом, незапертом, находились остатки столового серебра. Чтобы открыть