Кого я смею любить. Ради сына

оплошность, узнав о моем звании девицы Дюплон; теперь ему придется поспешно исправлять другую, когда,

назвав меня “мадмуазель”, он снова услышит поправку: “Нет, на этот раз мадам Мелизе”. Какая путаница

начнется в голове и на языках наименее склонных к злословию! Обе жены по имени Изабель. Обе — в

девичестве Дюплон. Обе “узаконены” милостью Мориса, просто обреченного “белить закопченную трубу” (по

меткому выражению наших мест, где неузаконенное не освящается, но так же легко отшелушивается

хитростью, как отставшая краска — ногтем).

— Но у меня есть план. Я тебе потом расскажу…

У него были прежние глаза и дыхание, как у гепарда. “Потом! — сказала себе Изабель, которую я

ненавижу, наполовину раздетая. — Потом, потому что сначала надо быть милой, дать ему залог. Я позволю тебе

это еще один раз. В последний раз. Ради стыда, который тебе положен, ради пользы, которую ты из этого

извлечешь, но не ради удовольствия. План! Что (и план? Ты должна знать. Мужчина — это известно каждой

шпионке — глупо доверяется той, кто ему отдается…”

Он доверился. Едва разъяв объятия, в которых я отказалась от своей доли наслаждения (и обнаружила,

как паразитично в своей мишурности наслаждение мужчины, цепляющегося за нас, словно орхидея за развилку

ветвей), Морис снова принял строгий, серьезный вид сутяги, собирающегося в суд, и, застегиваясь,

причесываясь, сразу сказал:

— Послушай, Иза, я хочу поговорить с тобой откровенно. Ты, кажется, не понимаешь, что нас в любую

минуту могут разлучить. Наше положение гораздо сложнее, чем ты думаешь.

В его манере очищать довольно жирную расческу, вынимая застрявшие между зубцами волосы, не было

ничего драматического. Моя возрождающаяся ирония, непременная союзница возрождающейся неприязни,

отметила это, слегка запутавшись в сожалении: мне бы хотелось самой провести этот четкий пробор — плод

стараний расчески.

— Все зависит от тебя, — продолжал Морис. — Я написал твоему отцу, попросил передать мне

вернувшиеся к нему полномочия, которые уже принадлежали мне, поскольку при жизни твоей матери я

автоматически считался соопекуном. Сделает он это или нет — во всяком случае, если ты выйдешь замуж,

вопрос уладится.

Как обычно, мое молчание по важному случаю — когда источник слов просто-напросто пересыхал —

подбодрило его. Я по-прежнему вяло лежала на кровати, с задравшейся юбкой, в позе, предполагающей

согласие на все, что угодно. Он воодушевился:

— Видишь ли, камень преткновения — это Залука. Тогда, вечером, ты произнесла о ней прекрасную

речь. Но прошу тебя, подумай немного. Мы окажемся в щекотливом положении, нам будет просто невозможно

здесь оставаться. Придется даже, скорее всего, уехать из Нанта, по крайней мере, на время, я уже сделал кое-

какие шаги в этом направлении. Знаешь, люди злы!

Знаю ли я об этом! Я могла даже кивнуть в знак согласия; а затем закрыть глаза, как кошка, к которой

приближается мышь. Он увидел в этом лишь безразличие влюбленной женщины, наконец целиком

поглощенной своей страстью. Он завершал свое дело.

— Да что там, — воскликнул он, — нечего мямлить! Не могу же я навсегда похоронить себя в твоем

драгоценном сарае, за десятки километров от работы, вместе со старой служанкой, которая меня ненавидит, и

несчастной девочкой, жить с которой далеко не весело. Натали пора на пенсию. Что до Берты, то ей место в

специальном заведении. Ее доля Залуки позволит содержать ее там, а твоя — составит тебе небольшое

приданое.

Чтобы возместить свою четверть наследства, он даже подумал о моем приданом, мой нежный друг! Я

потянулась, не отвечая. Взгляд моих полуприкрытых глаз, наверное, встревожил Мориса, так как он поспешил

добавить:

— Впрочем, если Натали хочет оставить Берту у себя, в небольшой квартирке неподалеку от нас, чтобы

ты могла часто с ними видеться, я не возражаю.

Но это никак не повлияло на программу в целом. И на его осуждение.

* * *

Однако Морис считал себя победителем. У него это было на лице написано, когда мы вернулись домой.

Стычка была неизбежна, и не успели мы надеть тапочки, как Натали объявила, будто бы обращаясь только ко

мне:

— Мы с Бертой ходили на могилу, потом к Карюэлю выбрать надгробие. Я заодно заскочила к нотариусу.

Мэтр Армеле сердит, что его не пригласили…

Морис тотчас перебил ее:

— Мадам Мерьядек, до получения более полных сведений я представляю интересы моих падчериц.

Прошу вас, предоставьте дело мне, иначе я буду вынужден обойтись без ваших услуг.

Он покраснел от собственной наглости. Я тоже покраснела — за мою старую, жестоко оскорбленную Нат.

Но что вы скажете! Натали улыбалась. Она невозмутимо ответила:

— Уж поверьте, месье Мелизе, здесь обойдутся скорее без вас, чем без меня.

В ее голосе была необычная ирония, но Морис не обратил на нее внимания: он больше не сдерживался.