Кого я смею любить. Ради сына

на маме, он не выгнал ее на паперть? Разве он не отвратил ее в последние дни от облегчения души? И еще

бросил ее без присмотра, отвлек меня от призора за ней в критический момент, так что она умерла в

одиночестве, может быть, передумав, умоляя об уколе, который позволил бы ей протянуть до отпущения

грехов? Нат уже тогда терзала мысль, которая впоследствии превратилась в источник фанатичной злобы и в

которой она в конце концов созналась мне гораздо позже:

Если она не раскаялась во всем при смерти, мы потеряли ее не только на земле, Иза! Мы потеряли ее, из-

за этого, в вечности!

Пока Морис помогал Берте отмываться на кухне, я пыталась его защищать. “Мне подняться?” —

предложил он. Главной виновницей была я, хотя ни укол, ни забота наверняка ни в чем не изменили бы

развязку. Отсутствие кюре, который ограничился бы ролью распорядителя церемоний — она ему часто

выпадает, — меня не потрясло: мама это предвидела, и похороны существуют не в поучение живущим, так же

как и слезы — не для разбавления святой воды. Но, несмотря на все усилия, мне не удавалось выпутаться из

противоречия, отогнать от себя мысль: “Теперь она знает! Знает!” — и, еще не догадываясь о том, куда заведет

меня это чувство, я смотрела на Мориса так, как смотрела бы на него она, если бы узнала все при жизни. Он

стоял передо мной с невозмутимым и все же искаженным лицом. Отпустив Берту, он наполнил два стакана

водой, добавив туда несколько капель мятной настойки.

— Выпейте, — сказал он нам почти строго.

Берта выпила. Я тоже, добавив туда два кусочка сахара, — и это обстоятельство словно успокоило

Мориса. Но грохот сапог на лестнице, стук чего-то тяжелого, наткнувшегося на перила, снова насторожили

меня: гроб спускали в гостиную, куда Натали, до конца борясь за соблюдение приличий, не преминет принести

четыре свечи, распятие и веточку вербы в блюдце. Я взяла Берту за руку и утащила ее в парк.

Но тут большая вишня напомнила мне всеми своими цветами о том, что, по собственным маминым

словам, она была посажена в год ее рождения, росла вместе с ней, выкидывая ветку за веткой, и, несмотря на

свои наросты и сгустки камеди, пережила ее. Высокая трава, в которой наполовину утонули столбы забора,

радость воробьев, шмыгающих с соломинкой в клюве под балки нашего дома, лихо распушенный хвост белки,

стрелой взлетающей по стволу каштана, показались мне неуместными. Залука, которую мама не слишком

любила, не носила по ней траура.

* * *

Та же солнечная погода стояла назавтра, в день похорон, о которых не возвестил ни один колокол. На них

не было почти никого. Из Нанта прислали судью, хромого товарища прокурора, трех адвокатов, в том числе

мэтра Шагорна, поверенного с консервного завода и еще одного, от галетной фабрики. Из поселка пришли

только нотариус, его заместитель и доктор Магорен, все трое явно смущенные. Кроме дам Гомбелу, которые

наверняка подвергнутся осуждению, каждый из них пришел сюда по долгу службы, чтобы похоронить мадам

Мелизе, жену мэтра Мелизе, а не Изабель Гудар, бывшую Дюплон, мою мать.

По этой же самой причине я ожидала отсутствия Натали, прикрытого предлогом, который никого не ввел

в заблуждение.

Я побуду с Бертой. Она прямо как собака, потерявшая хозяина. Она не сумеет себя правильно держать.

Ее торжественная сдержанность, широкое крестное знамение, которым она, стоя на пороге, осенила себя

при отправлении процессии, выдали ее еще больше. Это тело, уступившее Морису, она оставляла ему в удел,

для себя же приберегала остальное: беспечную, беспутную душу своей Бель, которую она будет защищать

горячими девятидневными молитвами, чтобы умилостивить Высший суд.

Я не видела, как она вернулась в дом. Я сидела в “Ведетте”, рядом с Морисом, сразу позади фургона. Еще

три машины завершали кортеж, и ничто менее не походило на настоящие похороны — медленные шествия со

строгим соблюдением очередности, при которых как ветром сдувает шляпы с голов, а весь поселок застывает на

пороге своих домов, — чем это траурное ралли, за две минуты домчавшееся до пустого кладбища, где к нам

неожиданно присоединились месье Мелизе-отец и его секретарша, внимательно следившая за тем, чтобы не

испачкать туфли синеватой глиной, выбрасываемой лопатой могильщика.

— Давай! — шепнул шофер, раскрывая заднюю дверь фургона.

Гроб тотчас вынули, спустили на веревках, царапая стенки могилы, откуда выкатились два-три плоских

камня, которыми нашпигована наша земля, и звонко ударились о крышку. Я оцепенела, закутавшись в свою

черную одежду, несмотря на солнце. Присутствующие переглядывались в нерешительности, пораженные

отсутствием церемониала, успокаивающего самую глубокую нашу тревогу и убеждающего нас в том, что конец

еще не конец, раз он, от начала панихиды до “Ныне отпущаеши”, не дает Богу отвлечься. Распорядитель