Кого я смею любить. Ради сына

для походки взволнованного человека, какой она должна была быть. Неужели он настолько уверен в себе,

уверен во мне? С самого пробуждения я боялась этой минуты, разрываясь между желанием встретить его в

штыки и уткнуться в его пиджак. В тот момент, когда, приблизившись ко мне на несколько метров, он окинул

взглядом близлежащие изгороди, удобные для подслушивания, тоска и озлобленность слились во мне воедино,

подсказав третью манеру поведения: “Будь с ним мила, не более, будто ничего не случилось, и тогда он сам не

будет знать, что делать!”

Но Морис крикнул, наверное, в виде предупреждения, чтобы я не бросилась ему на шею:

— Надо же! Малышка Шазю уже выгоняет стадо.

И сам протянул мне руку, шепча:

— Я не целую тебя, дорогая: на нас смотрят.

Затем сразу же подцепил меня под локоть, беря на буксир:

— Пошли, сейчас только четверть девятого, но сегодня лучше уехать пораньше.

Никаких вопросов, никаких замечаний. Решительно, во всех ситуациях он пользовался одинаковым

приемом: тактичность, ненавязчивость, бальзам молчания на тайные раны. Его взгляд не выражал ничего: ни

желания, ни торжества, ни гнева, ни удивления, только, может быть, легкую тревогу. Впрочем, он сам в этом

признался, все так же шепотом, когда мы вернулись в парк:

— Изабель, я прошу тебя: возьми себя в руки. У тебя все на лице написано, а нам теперь надо быть

такими осторожными!

Сообщничество кустарников не подбодрило его, не подало идею обнять меня. Боялся ли он меня

отпугнуть или считал, что отныне легче будет делать это в кабинете, чем рисковать в Залуке? Возможно,

подготавливая наше “безумие”, он уже включил в распорядок дня и свое спокойствие? Я знала, что он

принадлежал к людям, обладающим настоящим талантом кондитера и умеющим подсластить самую горькую

пилюлю. Тем не менее, покоренная его спокойствием, я тащилась за ним, не в силах противиться некоторому

успокоению. Он же убыстрял шаги, крепко держа меня за руку, по виду исполненный решимости не дать мне

наделать глупостей, не отпускать меня от себя. На развилке, вместо того чтобы пойти к Залуке, он свернул к

дороге, и вскоре я увидела его машину, стоявшую на обочине. Все было продумано. Морис открыл мне дверцу,

усадил меня и спросил не глядя:

— Не хочешь зайти к маме?

Я покачала головой. В первый раз я начинала день, не поцеловав свою мать, но я не чувствовала в себе

сейчас сил выдержать это испытание. Морису, похоже, стало легче на душе.

— Ты права, — сказал он. — Уедем, ни с кем не прощаясь. Вечером что-нибудь напридумываем. Я уже

сказал Натали, что мы должны уехать раньше. Я подозревал, что ты будешь не в своей тарелке.

На этом эвфемизме он рванул машину с места и помчался в Нант. Стрелка на спидометре показывала

около ста. Такая спешка уже говорила о том, что его уверенность имела свои границы. В машине нам больше

нечего было опасаться нескромных глаз, и он мог бы, должен был бы найти подходящие слова, чтобы развлечь

мои мысли. Но он молчал, вцепившись в руль, словно вел машину по краю пропасти. Он молчал изо всех сил,

удовольствуясь тем, что время от времени бросал мне улыбку — слишком короткую, намеренно лишенную

всякого выражения, чтобы случайно не выразить одного — огромного замешательства, стараясь ввести меня в

заблуждение и выиграть время.

Когда мы очутились в кабинете, все, естественно, изменилось. Я уже подозревала, чего хочет Морис.

Повторная провинность уже не так тяжела, упреки совести не так слышны. Взять девушку дважды уже не

значит застать ее врасплох, и это лишает ее аргументов против соблазнителя. Кроме того, как лучше ответить на

любовь, нежели любовью, когда она запретна и ее единственная надежда — напоить собою кровь? Едва за нами

закрылась дверь, как Морис обхватил меня рукой и приник ко мне в изнуряющем поцелуе. Ему пришлось

отпустить меня, чтобы снять трубку и отменить все запланированные встречи. Но, разделавшись за три минуты

со всеми делами, он снова вихрем налетел на меня, забившуюся в большое кресло для посетителей, обзывая

себя сукой и приняв решение закричать, что мы изверги, что я согласилась ехать с ним, только чтобы ему это

сказать, что я хочу уйти отсюда… На самом деле мне удалось произнести только семь слов:

— Но, Морис, что же нам теперь делать?

— Любить! — сказал он нахальным тоном.

Его руки уже боролись с моими, скоро ослабевшими от этого ненавистного наслаждения, снова

принявшегося сочиться у меня изо всех пор. Что я могла поделать с этим гепардом, радующимся тому, что он

настиг свою лань, опаляющим ее взглядом и рычащим ей на ухо в тот единственный миг, когда любое

извинение приемлемо, единственный довод, пришедший ему в голову:

— Перестань, перестань, Изабель. Я знаю все, что можно сказать. Но раз уже зло сотворено, не порти

нам остального.

XVII

Надо было все-таки возвращаться, и Морис отвез меня домой по той же дороге, с тем же серьезным

видом.

Но все его жесты стали мягче, увереннее. Пока что победил он: я тоже желала лишь одного — молчания.