Кого я смею любить. Ради сына

“мадам” после тихих крестин крикливой незаконнорожденной, во все горло вопившей в купели… Если

некоторые и говорят: “Надо же, она держится молодцом, больше не распускает себя”, то есть и другие, у

которых при твоем появлении глаза начинают блестеть, а в голове крутится: “Шлюха! Тебя отымели. И еще

отымеют. Так за чем же дело стало? Вот он я!” Конечно, они ошибаются. Но так ли они были бы неправы, если

бы из Эрдры вдруг вышел какой-нибудь дух, созданный по его подобию, и сказал: “Иза, я понял, я — ничто. Я

буду приходить, уходить, оставив тебя твоей Залуке. Но приходи порой на этот берег, где, может статься,

доведется быть и мне, вдохнуть запах шалфея и мяты в высокой траве”. К счастью, не бывает таких мужчин,

которые являлись бы на вздох нимфы и снова погружались во мрак, как только нахмурятся ее брови. Но

берегись…

— Иза!

На этот раз срывается выстрел, и коростель, потеряв перо, уносится к черту на кулички. “Промах!”, —

говорит Берта, переживая за мой престиж. Изабель вздрогнула, но не плачет, уставившись на меня огромными

круглыми глазами младенца. Судя по всему, придется нам возвращаться не солоно хлебавши; время идет, дождь

снова начинает моросить, и будет странно, если Нат не примчится прямо сюда, чтобы напомнить нам о

примерке мадам Бюртен, заказе Декре и торжественной клятве, приносимой перед каждым выходом

наследницы: “С первой же каплей вы вернетесь!” Однако мне бы хотелось взглянуть на мои удочки.

— Ну, пошли.

Мы с Бертой никогда не ведем более долгих разговоров, и от этого мне с ней очень легко. Она снова берет

на руки племянницу, и мы возвращаемся на берег по раскисшему перешейку, соединяющему его, пока не

поднялась вода, с островком, где стоит наш шалаш. Дождь усиливается. В трех шагах от трухлявой мушмулы,

Бог знает почему выросшей на берегу, дергается коричневая бечевка, привязанная к колышку. Я бросаюсь к ней

и подсекаю. Но вот незадача: появившийся из воды угорь в последний момент с такой силой ударяет хвостом,

что срывается с крючка. На остальных удилищах леска провисает, и наживка цела. Мы даже не успеваем

набрать мушмулы, чтобы не возвращаться совершенно с пустыми руками. Как я и ожидала, из чащи леса

выходит старый единорог. Он держит в вытянутой руке зонт и кричит:

— Иосиф! Ребенка застудите, окаянные!

Натали налетает на нас. Хватает Изабель, завертывает ее в свой платок и, собрав всю компанию под

своим зонтом-парашютом, возвращается, проклиная дождь, который теперь стучит по опавшим листьям,

вызывая на прогулку полосатых улиток, черных слизняков и больших мокриц цвета резины. Она с таким трудом

одолевает подъем, что я невольно думаю: “Надо бы поставить ей в гостиной диван, чтобы избавить от хождения

по лестнице”. Но Нат не из тех, кто заботится о себе: она прибавляет шагу, несется к дому, бросается напрямик

через дверь прачечной и тщетно щелкает щеколдой.

— Я тебе сто раз говорила не задвигать засов, — ворчит она, отправляясь в обход.

Да, но мне не хочется, чтобы эта дверь хлопала по ночам; если б все зависело только от меня, я бы ее

замуровала. Войдем через прихожую, где я всегда снимаю с крючка свой рабочий халат, вешая на его место

ружье; а теперь к столу, на котором раззявились ножницы.

* * *

Все по местам: малышка — в манеж, Нат — к машинке, Берта — за наметку, а я — на раскройку. На

стенах, с которых я изгнала отца и деда — предосторожность ad usum delphinae 1, — бабушка и мама тоже на

своих местах: первая — прямая, как палка, полузадушенная высоким глухим воротом и меланхолией; вторая —

прямо тает, вся выразившись в изгибе шеи, склонившейся под весом ее улыбки. Изабель I вдова, Изабель II

разведенка наблюдают за Изабель III, еще одной разновидностью одинокой женщины, матерью- одиночкой, как

стыдливо говорят служащие собеса, которая словно соединяет участь первой с участью второй. Случайное

приключение — ничто в сравнении с давней привязанностью, но когда плющ обвивает дерево слишком крепко,

он сам виноват.

За окном внезапно поднимается ветер, как часто бывает в эту пору. Он бесится, срывая зло на ставнях,

превращает печную трубу в органную и ударяет в заслонку, как в барабан. Становится так темно, что Нат

зажигает лампу. Вид у нее, по-моему, какой-то необычный; вооружившись масленкой, она чересчур старательно

смазывает “Зингер”.

— В такую погоду, — вдруг говорит она, — я думаю, ждать мадам Бюртен уже нечего. Что будем делать?

Займемся Декре?

Такая почтительность делает мне честь: неужели Нат, старея, решила передать мне свои полномочия? Но

это, оказывается, тоже своего рода масло, чтобы гладко сошло остальное:

— Кстати, забыла тебе сказать: пока ты там палила, приходила мадам Гомбелу. Знаешь новость? У

папаши Мелизе в прошлом месяце был сердечный приступ. Говорят, он очень плох.

В ее глазах — тревога, какой там давно уже не было; они говорят мне то, чего сама она не посмеет