Кого я смею любить. Ради сына

Осуждение входило в программу, и я от него не уклонялась: девке блудливой и мужику трусливому —

одна хула. Я даже находила мучительное успокоение в том, чтобы ловить взгляды, устремленные на мою талию:

чужое презрение избавляет нас от нашего собственного и прижигает рану, которую мы сами растравляли. Но я

задыхалась под непрестанным надзором Натали, и возможность побыть наконец одной, хоть на часок, каждое

воскресенье, была для меня большой радостью. Пусть себе идет без опаски и воспользуется моим

затворничеством для того, чтобы потолковать то с одной, то с другой, потрясая своей кичкой, и положить начало

сказке, которая превратит меня в жертву бессовестного человека! Ее возрождающееся доверие более не будет

обмануто.

* * *

Прошло еще два месяца; в декабре болото застыло, а мне вышел срок. Наконец позвали Магорена, он

осмотрел меня без особой нежности и бросил, словно с сожалением:

— Все прекрасно.

Однако я больше не работала. Мне надо было лежать. Еще надо было каждый день бродить по аллеям по

приказанию Натали, заговорившей вольнее и уверявшей в том, что долгие прогулки облегчат роды. Берта

поддерживала меня под руку с горячим участием и ничему не удивлялась: кошки котятся, деревья плодоносят,

дети рождаются — для нее это было все едино. Успокоив тем самым опасения Нат, которая не знала, как ее

“подготовить”, Берта только спросила после долгих размышлений:

— Иза, почему зимой?

И я ответила:

— Куры хорошо несутся…

Оставшись без дела и сильно опасаясь своих мыслей, — в которых слишком часто, несмотря на мое

письмо, сквозило удивление столь поспешному отступлению такой великой настойчивости и столь глубокому

молчанию, не откликнувшемуся на распространившиеся слухи, — я принялась читать очень старые романы о

любви, что были дороги бабушке, и совсем новые — те, что поглощала мама на своем больничном одре. И те, и

другие меня раздражали: героини былых времен со своим постоянством в любви и целомудрием, неизменно

увенчиваемым фатой, казались мне такими же несносными, как и современные, которые спят, как курят, — для

развлечения и боятся только беременности (по сути, основного признака женственности). Я испытывала не

больше симпатии к старшим, несмотря на их страстность, чем к младшим, несмотря на их вольность амазонок.

Я чувствовала, что не принадлежу ни к той, ни к этой эпохе, а к Залуке, где бесполезны чужие уроки, а

собственных она не преподает.

Книга выпадала у меня из рук, и я порой мысленно расписывала достойную себя сцену, воображала

внезапное контрнаступление Мориса, извещенного обо всем и воспользовавшегося отсутствием Нат по

воскресеньям, чтобы начать мою осаду. Замок на двери, который я всегда запирала, охранял меня от нежданных

вторжений.. Морис не смог бы — осторожность и еще раз осторожность! — ко мне приблизиться. Я бы

притворилась глухой. Или, еще лучше, открыла бы окно второго этажа, чтобы он видел только мое лицо и не

знал, какой уродливой стала тоненькая Иза. С этого насеста я бы смогла крикнуть ему в свою очередь:

“Убирайтесь!” Он бы сразу понял, насколько ослабла его власть надо мной, плохо защищаемая его вареными

каштанами, червивым адамовым яблоком и затвердевшим от бриолина пробором. Если он крикнет: “Но ведь

твой ребенок — это и мой ребенок!”, — я знаю, что ему ответить! “Дорогой мэтр, вы же юрист: pater is est quem

nuptiae demonstrant 1. Отцовство при прелюбодеянии…” А если он будет настаивать, мы тоже будем стоять на

своем, крепко вцепившись в подоконник, чтобы не дрогнуть: “Поймите, Морис, если я не предупредила вас —

значит у меня были на то причины. Вы ничего мне не должны”. Он мне поверит или не поверит. Во всяком

случае, ему придется уйти. И я представляла себе, как он уходит, белый от бешенства, восклицая: “Что ж ты за

женщина?” — или, напротив: “Бедная девочка! Они тебя провели! Но я все равно признаю малыша, вопреки

твоей воле”.

Конечно, эта сцена состоялась лишь в моих фантазиях. Воображение всегда приукрашивает

действительность. А на деле все было гораздо проще: мэтр Тенор, наверное, о чем-то пронюхал и старательно

молчал. Но Морис ничего не знал, потому что уехал из Нанта, о чем, вероятно, сообщало — в последний раз

призывая последовать за ним — заказное письмо, которое мы даже не распечатали. Он назло похоронил себя

там, где мы должны были сделать это вместе. Мне довелось узнать об этом за день до родов. Натали, которой,

очевидно, уже давно было все известно, вдруг проговорилась перед мадам Гомбелу, принесшей подшить пару

простыней. Оконные стекла, затянутые ледяными узорами, дрожали под напором последних вихрей белой

мессы:

— Это в честь Моники Эрино, — сказала Нат. — Ее мазурик все-таки на ней женился.

Мадам Гомбелу в ужасе посмотрела на меня. Но Нат продолжала без зазрения совести:

1 Отец указывается при заключенном браке (лат.).