Кого я смею любить. Ради сына

Она бросила свой хворост, размахивает руками, но на этот раз не даст мне пощечины: я теперь не одна,

грешница облекает собой невинного, и Эрдра, моя подруга, не подсказывает ей ничего стоящего. Натали

успокаивается и протягивает мне руку:

— Пошли, — говорит она грубо, — я хочу с тобой поговорить.

Поговорим, то есть дадим ей высказаться. Где мне, по привычке запертой на замок, взять ответы? Нат

идет медленно, отдувается на подъеме, прислоняется спиной к рябине. На лице ее написано страдание: скулы

выдались, морщины углубились, волоски на подбородке встали дыбом. Охрипшим голосом она говорит:

— Ты сама себя наказала. Что уж теперь тебя корить! Я тебя знаю: держишь все в себе, сама себя

проклинаешь. Но ничего путного в этом нет, Иза: сейчас самое главное — знать, что делать дальше. Если

хочешь и если он, твой Мелизе, тоже этого хочет, ты, конечно, можешь за него выйти; не ты первая сошьешь из

стираной простыни подвенечное платье. Другое дело — надолго ли все это…

Она не расспрашивает о подробностях; и никогда не спросит. За ее спиной видны зарубки на рябине. Нат,

должно быть, стала ниже ростом, так как однажды мы измерили ее, под громкий смех, а теперь ее шиньон не

достает до отметины. Она слабо посмеивается:

— А он хорош гусь! Завел себе молоденькую, кровь разогреть. А ты донашиваешь материны обноски.

Через десять лет ты, баба в самом соку, получишь мужика, кряхтящего от ревматизма, и, со своей гладкой

кожей, вывернешься у него из рук, как угорь. Видишь ли, Иза, прикипеть можно верхом и низом: мне кажется,

что верхом ты не прикипела к нему достаточно крепко. Уж мне ли не знать! Если бы ты очень сильно захотела,

ты бы уже была в Нанте. Но ты туда не поехала; тебя мучила совесть, тебя удерживала Залука, ты думала:

хороша же я буду, если надену еще теплое обручальное кольцо матери и встану с ним под благословение.

Мертвые иногда защищаются лучше живых: то, что они нам сделали, забывается с их последним вздохом, но

наша вина перед ними сама себя казнит.

Пауза. Нат тщательно затягивает развязавшуюся ленту бигудена. На всем болоте ничто не шелохнется,

только разве водяная курочка прошмыгнет, всколыхнув камыши. Трубный глас выпи пронзает воздух, вызвав

лягушачий переполох.

— Все это верно и надежно, как отрава, — говорит Нат. — В семье если какое зло совершили вместе,

каждый в конце концов начнет винить в нем другого. Как только он, Мелизе твой, вдоволь тобой натешится, то

подумает: “Как же она могла сделать такое, обманывать Свою умирающую мать?” — и, чтобы выгородить себя,

станет убеждать себя в том, что это ты бросилась ему на шею. А ты будешь на него злиться за то, что он честь

твою измарал; ты станешь не доверять мужчине, способному перекинуться от матери к дочери. Склеенная

тарелка снова по трещине разламывается. Если у вас может дойти до развода, лучше уж совсем кольца не

надевать. Пусть лучше будет мать-одиночка, чем фальшивая жена. А как подумаю о малыше…

Пусть лучше будет незаконнорожденный христианин, чем узаконенный язычник: Натали все же не

посмеет в этом признаться. Ее одолевают сомнения; она протягивает ко мне руку, повышает голос:

— Не мое дело давать тебе в этом советы, Иза. Ты сама себе советчик. Послушайся своего сердца. Имя

отца, его семья и его состояние — все это важно в жизни. Во всяком случае, не беспокойся о том, что я тебе

дала. Я свое отжила; у тебя еще все впереди. Надо уехать — уедем; это не помешает мне присматривать за

Бертой до конца моих дней. Знаешь, я раскаиваюсь, что поспешила с тем письмом. Я думала, что правильно

делаю, хотела очистить дом. Но если нужно — я поеду к нему, к извергу этому…

— Не нужно: я не пойду за него.

Эти слова сами слетели с моих губ. Нат вздрогнула и отступила на шаг, надув губы, словно ей стало

стыдно за свои доводы или за мое решение — которое им не многим обязано. Подозрение снова толкает ее ко

мне, кичка ее трясется:

— Надеюсь, ты не собираешься ничего делать против?

Я качаю головой, и морщины ее разглаживаются. Голос становится почти нежным:

— С этим надо смириться: ну, ребенок, что ж, не вырастим, что ли. Я не стану тебя за это бранить. Те

камни, что в тебя полетят, — я знаю, кому их вернуть; и даже если не будет крестного отца, крестную мать я

тебе обещаю.

Только бы она не достала свой клетчатый платок! Она шмыгает носом, всхлипывает. Но, наполовину

обуржуазившись, она сохранила крестьянскую сноровку, умение ослабить чувствительные струны, когда те

начинают тревожно вибрировать. Она быстро добавляет уксусу в сироп:

— И обещаю тебе, что теперь-то я уж глаз с тебя не спущу! Если ты любила это самое, как другие любят

пирожные, не скоро же ты попадешь к кондитеру!

Мы идем дальше. Около сада она оставляет меня и снова берется за мотыгу. Но, не успев взмахнуть ею и

десяти раз, оборачивается и бросается ко мне, чтобы вырвать поднятую мною сапку:

— Чтоб я этого больше не видела! — вопит она. — Нашла время надрываться. Ступай ворон считать, раз

ты только на это и годишься.