Когти Каганата

Ещё вчера, знакомясь с планом операции, Крыжановский обратил внимание на то обстоятельство, что куда проще доставить их группу по воздуху и выбросить десантом. Зачем же заставлять переходить линию фронта, и дальше – ни много, ни мало – двести вёрст топать по тылам противника пешедралом? Однако об этой странности он сразу не спросил. Глупость, конечно, но Никольский вначале вёл себя так заносчиво, что не хотелось давать повода для превосходства, задавая дилетантские вопросы. Теперь же, после того как пьяная болтовня младшего лейтенанта позволила одержать над ним моральную победу, внутренний барьер пал, и появилась возможность спрашивать заносчивого подчинённого о чём угодно и без ущерба для собственного авторитета. Воспользовавшись этой возможностью, лишь только самолёт набрал высоту и прекратилась болтанка, Герман, спросил про парашютирование.

Никольский ответил по-деловому:

– Переправка по воздуху действительно вначале шла основным вариантом. Но это – вначале! Понимаете, товарищ капитан, обстановка на передовой не способствует парашютированию. Наши лётчики, всем сердцем восприняв сталинский приказ «Ни шагу назад», мужественно сражаются в небе, но у противника трёхкратное преимущество в самолётах, что обеспечивает ему полное господство в воздухе. Плюс в наличии множество единиц зенитного вооружения.

Пытливо глянув на собеседника, особист счёл необходимым разъяснить свою мысль:

– То бишь, пролететь вглубь занятой немцами территории на двести километров у нас никаких шансов нету – собьют, гады! Другое дело – пешком. Гитлеровцы сейчас ведут наступательные бои, это значит, что их силы концентрируются только в местах нанесения ударов, а линия обороны прерывиста. Нас поведёт разведгруппа, имеющая большой опыт проникновения в тыл врага. Вот и выходит, что вероятность успешного преодоления линии фронта по земле намного выше, чем по воздуху. Оно, конечно, медленнее, зато – надёжнее.

– Хорошо, допустим, мы оказались на той стороне, а дальше что? – продолжил допытываться Крыжановский. – Кругом враг, как мы преодолеем эти двести километров?

– Враг врагу – рознь, – презрительно ухмыльнулся особист. – Одно дело, допустим, германские фрицы-арийцы, опытные и безжалостные убийцы, какими их сделало человеконенавистническое учение национал-социализма. Но этим гадам сейчас не до нас с вами – их толпами гонят на штурм Сталинграда, и там им даёт прикурить Красная Армия. Совсем другое дело – румыны, венгры или итальянцы. Эти не столь злобные черти, подавляющее большинство их оказалось на фронте против желания. Сидят, суки, в тылу, а задействуют их лишь для патрулирования оккупированной территории. Вот с кем придётся иметь дело! Так что, не беспокойтесь – даже нарвавшись на патруль, мы с ним разберёмся. Но надо постараться не нарываться.

Объяснения не успокаивали. С одной стороны, имел место невероятный, запредельный риск предстоящего задания, а с другой – присутствовало странное спокойствие Никольского. Подобное отношение могло бы объясняться молодостью и неопытностью офицера, но тот ведь уже успел понюхать пороху, а значит, не должен бы благодушествовать. Откуда же тогда столь вопиющая беспечность?

Не находя ответов, Герман отогнал от себя мысли о будущем и решил обратиться к подаренным наркомом журналам. С немалым волнением (будто встретил старого приятеля, с которым уж и не чаял свидеться) он раскрыл один из них – объединённый номер за май и июнь – и углубился в чтение. С первой же страницы пахнуло войной. Вместо фотографий стахановцев, статей о выдающихся рационализаторах и других материалов о мирных трудовых буднях великого народа, как это было принято в прошлые годы, теперь шли статьи об оружии и военном деле, а передовицу занимал приказ Народного комиссара обороны №130, всецело посвящённый опыту, данному войной. В частности там говорилось: «…исчезли благодушие и беспечность, которые имели место среди бойцов в первые месяцы Отечественной войны… Бойцы стали злее и беспощаднее».

«Пожалуй, так и есть. Люди научились не жалеть ни своей, ни чужой жизни, – подумал Герман, мельком взглянув на особиста. – Не беспечность, а равнодушие к смерти, вот чем объясняется столь завидное спокойствие. Я пока так не могу».

Он молча передал остальные журналы Артюхову и, повернув голову, взглянул на Каранихи, что сидел с закрытыми глазами и бубнил мантры. Таким способом индус пытался справиться с ознобом, не отпускавшим его с момента прибытия в холодную сентябрьскую Москву.

«Зачем я поддался импульсу и согласился взять с собой этого бедолагу? – кольнула запоздалая мысль. – Мог ведь там, в Бутане, отослать… К примеру, отправить с ним весточку в Тибет старой Шурпанакхе. Но дал слабину, смалодушничал. Ну и что с того, что он выразил желание следовать за мной? Наставником себя возомнил! Какой из него наставник здесь, в воюющей России? Теперь придётся следить в оба – на мне ответственность за эту жизнь!»