Койот Санрайз

Я положила камешек обратно в коробку – бережно, словно это не камешек, а хрупкое птичье гнездо, – взяла листок, лежавший сверху. Рисунок мелками, в который была вложена вся старательность четырехлетней девочки, неумелый и красивый. Я догадалась, что это портрет меня и Розы. Свои волосы она изобразила извилистыми перепутанными линиями – ни дать ни взять вареные спагетти, а мои – неровными короткими черточками. Мы улыбались широкими кривыми улыбками, а глаза у нас были круглые, как у привидений. Мы держались за руки.

Под рисунком было написано несколько строк, и я вспомнила, что нам сказала мама: «Напишите каждой из нас отдельно, за что вы ее любите».

Слова были Розины, но почерк – мамин. Роза была еще слишком мала, и она говорила маме, что написать, а мама записывала большими четкими буквами, чтобы Роза смотрела и мало-помалу запоминала буквы. Я провела пальцем по строчке, почувствовала под рукой восковой след мелка, нащупала слова: «Я люблю мою сестру Эллу, потому что она любит меня всегда и ни за что не разлюбляет». Я кивнула, в горле у меня стало горячо, глаза жгло. Я моргнула. – Да, – попробовала прошептать непослушным языком. – Да. Так и есть, Роза. Не разлюбляю ни за что.

Под этим листком лежали другие. Листки Авы, листки мамы, мои листки про них про всех – о каждой по отдельности. Мне было необязательно читать все это сейчас, необязательно было вчитываться в каждое слово. Я знала, что на это у меня еще будет время. Куча времени. Целая жизнь. И вообще у меня все плыло перед глазами: не очень-то почитаешь.

Мне хотелось просто пощупать бумагу. Прикоснуться ко всем вещам, к которым мы прикасались вместе. Увидеть контуры букв и вспомнить руки, выводившие эти буквы.

Я бережно перекладывала сокровища, отложив письма в сторонку. Нашла последнюю школьную фотографию Авы: высокие скулы, синие глаза, широкая улыбка – один уголок рта выше другого.

Забавно. Она всегда казалась такой умной, такой крутой, такой взрослой. Но теперь она выглядела… ох, она выглядела совсем маленькой. Просто девчонкой. Просто прелестной маленькой смешной девчонкой. И тут до меня дошло: мне двенадцать. Мне двенадцать лет. Аве, моей старшей сестре, было всего одиннадцать, когда тот грузовик занесло на повороте и он раздавил колесами целый мир.

Я переросла свою старшую сестру. Ей навеки одиннадцать. Но для меня она все равно навеки останется старшей сестрой.

У меня задрожали плечи.

А вот в уголке коробки маленький шелковый мешочек, перетянутый шнурком. Потянув за шнурок, я встряхнула мешочек, и на мою ладонь вывалился золотой завиток.

Локон Розы: золотой, блестящий, идеально круглый. Я провела пальцем по этому гладкому колечку. Мы не знали, останутся ли волосы Розы кудрявыми: у нас с Авой сначала волосы тоже кучерявились, а с возрастом распрямились. Нам всем было любопытно, останется ли Роза кудрявой. А теперь, значит, мы этого так и не узнаем. Я зажала локон в дрожащей руке, взглянула на него сквозь жгучие слезы, моргая. Волосы Розы навсегда останутся кудрявыми. Я убрала локон обратно в мешочек, аккуратно затянула шнурок, поднесла мешочек к губам.

– Койот, ау, – раздался из-за спины шепот. Голос папы. А я и не заметила, как он подошел.

Я вдохнула. Выдохнула.

– Не зови меня так, – сказала я. Но не ядовито – просто попросила. В моем голосе звучало «пожалуйста», которое я не произнесла. Я оглянулась через плечо. – Сейчас не надо. Сейчас я не Койот. Хорошо, папа?

Я понимала: ему хочется отвернуться. Понимала: он изранен и сломлен, ему больно, грустно и страшно. Понимала: ему хочется отвернуться, отойти в сторонку, дождаться, пока я снова стану Койот, а он – Родео, и мы снова отправимся в бесконечный путь, никогда не оглядываясь. Понимала: ему невыносимо смотреть на мою находку. Невыносимо смотреть на то, что мы потеряли.

Я понимала. Понимала, чего ему хочется.

Но вот в чем штука.

Он этого не захотел.

Папа кивнул, и кадык у него задвигался вверх-вниз – наверно, горло перехватило. Папа сделал шаг вперед, встал рядом со мной. А потом опустился рядом со мной на колени. А потом положил руку мне на плечи, и я почувствовала: да он же весь дрожит.

А потом он заглянул в коробку вместе со мной.

Вот какой у меня папа: он всегда рядом.

Глава сорок шестая

Не знаю, как долго мы с папой рассматривали то, что лежало в коробке. Знаю лишь, что мы рассмотрели много сокровищ, но не все. Знаю, что время от времени нас разбирал тихий смех – над уморительными рисунками и дурацкими штуковинами, которые мы туда положили. Но в основном нам было не до смеха. Если честно, в основном были слезы и почти все время – молчание.

Не может быть, чтобы мы занимались этим очень долго. Ведь все-таки мы находились на стройплощадке, и, хотя к нам относились с полным пониманием, у строителей было дел невпроворот. А Глэдис наградила того копа синяком, но не запасом терпения, так что я уверена: мы, впервые за много лет делясь воспоминаниями, простояли на коленях под тем деревом лишь несколько минут.