Кока

– Иуда, завтра я пойду за красками и за улитками. А потом нарисую ещё.

Но Иуда привстал на локте, отчеканил:

– Мне ничего не надо! – И величественно опустился на тюфяк.

Лука понял его: “Хорошо быть в уверенности, что ты – святой!”

Стал ещё раз набрасывать на пергаменте лицо старика, всё больше убеждаясь, что рисование доставляет ему такое же чувство полноты жизни, как и писание: те же внезапные взлёты мысли-руки, заминка, опять движение, штрих…

“Я должен изобразить в рисунках жизнь Иешуа! Ведь смогу?” – вдруг подумалось ему. Это было очень самонадеянно, но он всё-таки обратился к Иуде:

– Я нарисую жизнь Иешуа!

Старик не ответил. Когда же Лука затряс его за плечо и повторил сказанное, пробормотал:

– Да, да… Ты правильно решил! Но в начале всего – моё лицо! Ты же знаешь, кто я! – И подозрительно уставился на Луку: – Знаешь или нет?

– Да, знаю, – рассеянно согласился Лука, думая вслух о своём: – Нужны краски, нужны деньги, а их нет! (Он давно жил без денег – еду приносили лесники, а он учил старшего сына Косама греческому, грамматике, риторике, лесник хотел, чтобы сын стал учён и служил бы стряпчим при синагоге.)

Иуда довольно усмехнулся:

– Возьми в мешке, там пять динариев! Купишь что надо! – И подкинул ногой свой мешок, откуда Лука извлёк ветхую потёртую мошну, монеты перепрятал в свой мешок. Взяв с полки хлеб и сыр, предложил:

– Поешь! – Старик не ответил.

Лука откусил сам, но не выдержал и, продолжая жевать, опять взялся за калам. Лист притягивал его всё сильнее. Жуя и рисуя, не поднимая глаз от пергамента, вслух подумал:

– Завтра выйду пораньше. До ближайшего села – полдня пути. Если там нет красок, то в город пойду, до него – еще полдня. Как, продержишься один? – Но старик его не слышал: он ловил руками что-то невидимое, негромко ругался, сопел и стонал, выкрикивал какие-то имена, плевался.

Так проходил день. Лука утомился, ушёл на свой тюфяк, съёжился, против воли слушая всплески бессмысленно-сцепленных слов Иуды, обдумывал новую мысль – снабдить рисунками всё, что написано им о Иешуа. Не сразу, не сейчас, но потом, когда овладеет кистью. Конечно, он и раньше чертил всякие рожицы на листах, но это было неосознанно, а ныне он понимает, что рисунки могут обогатить написанное.

Ночью Лука проснулся от невидимых слов в темноте. Прислушался, присмотрелся – Иуда сидел на тюфяке и с кем-то связно беседовал:

– А вот я расскажу тебе, как до́лжно поступать. Придёт в полночь человек к другу и скажет: “Дай мне взаймы хлеба, голоден я!” А друг изнутри скажет в ответ: “Не беспокой меня, двери уже заперты, и дети мои со мною на постели, не могу встать и дать тебе!” И если он не встанет и не даст сразу, то по неотступности человека, встав, даст ему просимое. И я говорю тебе: просите, и дано будет вам! Ищите и найдёте! Стучите, и отворят! Всякий просящий получит, и ищущий найдёт, и стучащему отворят, и верущему открыты тропинки в рай!

Лука удивлённо слушал, как Иуда доверительно увещевает невидимого собеседника:

– Зачем пришёл ко мне? Я не твоего помёта! Не там ищешь. Иди и оставь меня в покое! Я тебе неподвластен! Моё слово крепче твоего! – И Лука убеждался, что Иуда не в себе и вряд ли вернётся к разуму.

Уход Луки

Рано утром, когда сизый дым от кизяка ещё склонялся над костром, крякала одинокая птица со сна и упруго скрипели деревья, Лука собрал мешок. Свинцовый штырь. Калам. Чёрная тушь. Остатки красок. Куски пергамента. Хлеб и вода.

Пришли братья-лесники, попрощаться. Принесли торбу с едой. Сели к столу под навесом. Лука стал перекладывать в свой мешок сыр, инжир, вяленое мясо. Кувшин с вином отставил, мотнув головой на хижину:

– Старику дайте выпить, когда в себя придёт. Присмотрите за ним – я скоро вернусь.

Йорам посматривал по сторонам, вздыхал, щурился. Косам молчал, мигал, потом спросил без надежды:

– Не передумал идти? Зачем тебе туда?

– Людей забыл. Нельзя так. Красок и чернил купить.

Косам отодвинул от себя кувшин:

– Опять ты за своё! Не делай этого! Внизу римляне! Всех хватают! Убивают!

Лука поднял плечи:

– А меня за что убивать?

– Они не разбирают, всех казнят. Совсем озверели!

– Нет, я пойду. – Лука не переменил решения. Не только краски и чернила нужны. Главное – увидеть людей, потолкаться среди них, вспомнить их лица, глаза, руки, запахи, голоса.

– У тебя хоть деньги есть? – спросил Йорам. – Давай сандалию, я монеты в подошву спрячу, а то на первом же базаре тебя без ассария оставят… – Ножом ловко проделал щель в подошве и засунул туда три монеты.

Помолчали.

– Всё-таки идёшь… – насупился Косам. – В селе говорили, что в ложбине видели римскую разведку… Ты хотя бы крест снял, а? – вдруг обеспокоенно вспомнил он. – Зачем на себя смерть зовёшь?

– Да ты в своём ли уме? Крест не смерть, а жизнь! – покачал Лука головой и потрогал для верности крестик на верёвочке (когда в первый раз переписывал Евангелие, во сне кто-то невидимый, но упорный надел ему на шею крестик, сказав: “Этим спасёшься и других спасать будешь!” Проснувшись, Лука вырезал крестик из лучины и с тех пор не снимал).