Кокаин

— Не говори мне об этом! — ответил Тито. — Ради женщины, которую я встретил в кафе, я взял два билета на «Сороку-воровку». Как мы и условились, за полчаса до начала спектакля я стал поджидать ее около театра. В девять ее еще не было. Два билета стоили мне пятьдесят франков. Идти одному? На что это похоже? Пустое место рядом отравило бы мне весь спектакль. Не идти? Два билета в кармане прекратили бы циркуляцию крови. Тогда я стал у дверей театра и поджидал тех, кто не успел запастись билетами.

Один господин с женой и биноклем, которому я предложил эти билеты, дал мне без всякого торга требуемую сумму и еще пять франков на чай. Он принял меня за барышника.

Я не принимаю их.

Тот вообразил себе, что я не довольствуюсь этими чаевыми, и дает мне десять. Величественным жестом, в сопровождении тех немногих слов, которые я знаю по-французски, отказываюсь и от этой суммы. Тот скрежещет зубами, протягивает мне двадцать франков и говорит, что я разбойник.

— А ты что? — спросил товарищ-лакей.

— Я опомнился.

— Бросил ему в рожу двадцать франков?

— Ты думаешь? Если бы это было пять или десять! А то двадцать!.. Я положил их в карман.

— Браво. А женщина?

— Больше не видел ее.

Но вот первые дни миновали, и Тито стал немного ориентироваться. Женщина с локончиками заставила его забыть на время Мадлену. И как только он забыл, так и не вспоминал больше. Глупо, но это правда.

Женщины в наших сердцах — это все равно, что плакаты на стенках. Чтобы спрятать первый, наклеиваешь второй, который и покрывает его совершенно. Бывает иногда, что пока клей еще свежий и бумага мокрая, можно разобрать цвет краски первого. Но немного спустя не остается никакого следа. Когда же затем отклеивается первый, то с ним вместе сдирается и второй, так что твоя память и сердце остаются такими же голыми, как и стена.

Каждый вечер, как только товарищ-лакей был свободен, он бродил с ним вместе по Парижу.

— Бродя по городу, — говорил лакей, — можно найти какое-либо занятие без посредства агентов или контор. Если хочешь быть лакеем вместе со мной, я найду тебе место. Это вовсе не такая трудная должность. Достаточно быть любезным с посетителями. Когда ты находишься в кухне, то можешь плевать на тарелку, но тарелка эта должна быть подана с любезной улыбкой и эластичным поклоном. Всякий труженик должен от времени до времени испытывать на самом себе чувство независимости и то, что он не слуга или, по крайней мере, стоит немного выше над услужающим. Самый последний чиновник в длинной иерархии служащих какого-либо учреждения задыхается под давлением свыше и разряжает свой гнев на курьере; ничтожный курьер, чтобы не чувствовать себя самым жалким среди жалких, поносит рассыльного; рассыльный ругает публику. Какой-нибудь жалкий тип ругает ребенка, который подвернулся ему под ноги; ребенок бранит собаку. Жизнь состоит из целой шкалы подлостей; нам необходимо чувствовать и знать, что есть еще кто-то, кто слабее нас. Лакей плюет на тарелку посетителя, чтобы создать себе иллюзию, что он унижает того, кто, давая ему «на чай» и называя на «ты», унижает его самого.

Быть может тебя, полного еще предрассудков, смущает мысль о службе, но ведь все мы служим; служит председатель суда; служит и великосветская кокотка, которая получает пять тысяч франков за то, что позволяет развязать себе ленточки у сорочки; служит даже биржевик, который при помощи одного телефонного разговора загребает в свой карман полмиллиона. Артист, доктор, архиерей — все служат… Хочешь, пойдем со мной. В одну неделю я научу тебя держать восемь полных тарелок на левой руке и двенадцать на правой; покажу тебе, как можно, думая о совершенно посторонних вещах, называть двадцать пять разных блюд.

Тито ответил:

— Нет, благодарю. Когда мне приходить охота плюнуть, я плюю на землю.

Тито жил в маленькой гостинице на Монмартре, в которой лестница была занята наполовину лифтом и спертым воздухом и была до того крутой и узкой, что сундуки и багаж приходилось втаскивать в верхние этажи на веревках через окно.

Воздух был пропитан здесь мыльной водой, табаком, женским потом, смазными сапогами и дешевыми духами.

Здание было до того высокое и утлое, что последний этаж дрожал, как сейсмографическая стрелка; довольно было, чтобы на пролегающей мимо улице кто-либо поднял более или менее сильный крик, чтобы кровать Тито начала содрогаться.

Почти каждую ночь полиция производила здесь обыски и другие «операции». Постоянными жильцами были только он и еще один странный человек, лет под пятьдесят, у которого вместо одной ноги была деревяшка, производившая невероятный шум. Он был похож на гуртовщика, а цвет лица напоминал бывалого боцмана. Никто не знал, чем он в сущности занимается. Владелец «гостиницы» говорил: для меня самое важное, чтобы он платил каждые пять дней аккуратно и сполна.

Каждую ночь в четыре часа можно было слышать скрипение его деревяшки по лестнице вверх.