Кокон

Однажды Сид слонялась по поселку бездомной собакой и увидела Марека. Мужчина снова был пьян, брел по дороге нетвердыми шагами. Сид засеменила следом, жалобно подвывая, ткнулась в ладонь мокрым носом. Марек остановился, попытался нагнуться, но не удержал равновесия, упал. Сидирисса вылизала его лицо, отчего-то неприятно-кислое. «Я люблю тебя, Марек. Больше всего на свете люблю». Мужчина пьяно смеялся, шутливо отбиваясь.

Оцепенел, встретившись с ней глазами.

Внезапно его лицо исказилось, вытянулось в страшной гримасе; Сидирисса почувствовала, как нога в тяжелом ботинке угодила ей в мягкий бок. Отползла, скуля, подволакивая ослабевшие от удара лапы. «У-у-у, вали, гадина!» – кричал Марек и, кажется, пытался забросать ее камнями.

Перед глазами стояла мутная пелена, хотелось выскользнуть из собачьего тела, вернуться к себе, в уютное кресло, в прогретый дом. Вместо этого Сидирисса забилась в ближайшую подворотню, в просвет между мусорными баками, и здесь, в душной вони, стала смотреть бесхитростные собачьи сны.

Ее разбудили голоса, шуршание пакетов. Подождав, пока люди уйдут, Сид выползла из укрытия и, прихрамывая, поплелась к дому. И только добравшись до крыльца, она позволила себе вернуться.

Сидирисса назвала пса «Маро. Это слово она подслушала у жителей места, куда однажды забрела в своих странствиях. У тамошних домов были корни, а вместо машин моторные и весельные лодки. Маро пахло тиной, рыбой и брызгалось солью. Сид, до этого видевшая море лишь на картинках учебного дома, была им очарована.

Ее собственный Маро оказался тихим, понятливым. Сидирисса спокойно пускала пса в дом, зная, что он ничего не разобьет, не сунется куда запретили. Со временем он почти перестал выбираться на улицу. Любил греться у батареи, спать на кровати, прижавшись к ее боку, класть голову на колени. Маро многого боялся: оставаться в одиночестве в пустом доме, шума и чужих голосов с улицы, грозы.

Шерсть пса отливала рыжим, Сидириссе нравилось проводить по ней ладонью, зарываться пальцами. «В честь ли моря я тебя назвала? – думала она порой. – Или в честь Марека?»

Спустя три года, как закончилась их история, Марек погиб под колесами автобуса. К тому времени он совсем спился, обрюзг, растолстел. После его смерти Сид почти месяц не могла встать с кровати, лежала, устремив невидящий взгляд в потолок. Винила себя. Бабушку, которая вырастила ее такой непохожей на остальных. Вспоминала, как, заслышав о проблемах Марека – о затяжной болезни отца, о разладе, – сбегала с работы, скреблась к нему, звала. Как его мать, поникшая, озлобленная старуха, гнала ее с порога. Но Сид не уходила, садилась под дверь и ждала-ждала-ждала. Дышала на замерзшие руки.

Как, в конце концов, выходил Марек, плюхался рядом. Тянул заунывно: «Эй, Си-и-и-ид». Она обнимала его, шептала: «Все будет хорошо, хорошо». Рассказывала о Маро, о море, о далеких городах. Марек тихонько сидел рядом, порой проваливаясь в дремоту, а дослушав очередную историю, просил прощения. За себя, за своих идиотов-друзей, которые начали травлю, которые за бутылкой горячительного выспрашивали у него подробности их жизни, смеялись, фантазировали, распускали сплетни. Сид прощала. Она до последнего верила, что у Марека все наладится. Но судьба распорядилась иначе – и Марек встретил конец по дороге в больницу.

В какой-то момент Сид заметила, что нападки прекратились. Возобновлять общение никто не спешил, но никто и не лез в душу. На работе Сид отселили в отдельный закуток – в бывшую кладовку, которую переделали под комнату. Едкий запах дешевой краски держался несколько месяцев. Рабочий день Сид начинала, забираясь по приставной лестнице к самому потолку, раскрывала маленькое окошко. Порой, спустившись, она обнаруживала, что больше не одна в комнате. Начальник отдела, видимо, караулил, спешил посмотреть, как колышется юбка, как напрягаются тонкие руки, цепляющиеся за деревянные перекладины. Он умел ходить тихо, появлялся незаметно, словно из-под земли вырастал. За это начальника не любили сплетники, не раз попадавшиеся на обсуждении чьей-то персоны.

Сид тоже его не любила – за маслянистый взгляд. Она пропустила момент, когда мужчины стали смотреть на нее по-другому, с едва скрываемым интересом. Пристально, словно пытаясь заучить ее движения, жесты, черты лица. «Ты, видимо, поздний цветочек», – говорила когда-то бабушка внучке-нескладехе. Сид тогда не обращала внимания на ее слова, не интересовалась ни своей, ни чужой внешностью. А теперь вспоминала и думала: «Это ли бабушка имела в виду?»

Ровесницы успели выйти замуж и обзавестись детьми, девичьи фигурки раздались, былое озорство сменилось степенностью, важностью. А она вытянулась, осталась тонкой, стройной. Не любила заплетать волосы или завязывать их в хвост; тяжелые черные локоны спускались до поясницы.

«Не так на меня смотрел Марек. Не так». Его симпатия была искренней, чистой. А у этих-нынешних-живых взгляды цепкие, липкие.