Кокон. История одной болезни (сборник)

Так угрюмый, сосредоточенный на готовящемся апокалипсисе руководитель проектов, держатель заводов и акций влачил жалкое существование, без иллюзий, без надежды хоть на какое-то ослабление боли, содрогаясь от мысли, что вот-вот прогремит катастрофический голос.

Прозвучал телефонный привет от лукавого, лживого доктора: тот, не замечая отстраненности пациента, как и прежде, твердил о науке, о «ее семимильных шагах» и просил подождать немного («еще три года, голубчик, и прошу вас, не делайте глупостей»). N едва сдержался тогда – и не взвыл, и не бросил трубку.

Вскоре он перестал трепыхаться (идея «взбивать масло лапками» навсегда отодвинулась в прошлое). Даже осознание того, что, сотворив из горе-тюремщика окончательного раба, подчинив «носителя» своим неведомым прихотям, душа затем расстанется с ним, как расстается с опостылевшим дряхлым бараком перебирающийся в возведенное на века жилище жизнерадостный новосел, в последнее время наполняло не гневом, а какой-то слепой безнадежностью. Хам-сверчок был, конечно, прав: бедный N понимал: еще немного – и псюхэ окончательно стреножит, подчинит, поведет его за собой, чтобы бросить потом и забыть.

LXXIV

Беззаботное окружение погибающего дельца, поднимая в нем всю ту же мутную зависть, жило обычными буднями: молилось, интриговало, слушало рок и джаз, преспокойно себе засыпало. И вообще, что касается будней – мир вокруг рака-отшельника, заползающего по вечерам, словно в панцирь, в безлюдный дом и записавшего в окончательные друзья весьма молчаливых сообщников – стаканы, рюмки и бокалы для коньяка, – совершал свои обороты; там бурлили какие-то войны и пузырились революции, и, когда, перебивая общение N с доброй порцией старого виски, начинал бормотать телевизор, глашатаи этого мира, мелькая в светящемся ящике, призывали вернуться к реальности («Голосуйте! Берите! Пробуйте! Защищайте леса Амазонки! Почему бы вам, милейший, не записаться на флот? Почему бы не сделать карьеру и не стать наконец президентом?! Панком?! Дайвером?! Революционером?!»). Однако напрасно убеждали они приговоренного заинтересоваться если не мини-футболом, то на худой конец автомобильными гонками или голодом в Сомали. «Мне плевать на вас, господа, – злобно думал затравленный N. – Мне плевать на пожары, бунты, на свержения, драки, митинги, на марксизм и на хламидиоз, ибо вот оно – самое важное и мучительное – дышит, бьется, давит на грудь… не сегодня-завтра оно начнет мне приказывать… и оно погубит меня».

LXXV

Да, теперь и давило, и мучило, и почти постоянно билось. Ему становилось все хуже; и чем чаще он вспоминал о беседе с желчным провидцем, тем чаще бегали в голове мысли-мыши о прочных подтяжках и надежных карманных браунингах, никогда не дающих осечки.

LXXVI

Временами N, правда, встряхивался, выкарабкивался из ямы, призывал на помощь рассудок; он даже пытался представить себе бессмертно-несносную гадину, мучительно размышляя, на кого похожа она. На летучую мышь (птеродактилиевые перепонки)? Капризного ангела (Израиловы глаза)? Утонченного эльфа (острые уши-хрящи)? Чертова лепрекона, когти которого временами так садистски царапают плоть? Она многорука, как Шива? Многонога (сороконожка)? Имеет серафимовы крыла? У нее лицо? Или лик? Или наглая лисья морда?

Воображение проникало в тесную клетку, где, сжатая со всех сторон переплетением сосудов и нервов, душа столько лет ворочалась. N мог мысленно нарисовать эту камеру, все детали ее, все подробности, но вот облик существа неизменно от него ускользал.

LXXVII

Пребывая в подобном бреду, он тащил бесполезный бизнес, он подписывал, распоряжался, проводил совещания фирм – однако внешняя жизнь, подобно сносимому зданию, уже необратимо сыпалась по всему своему периметру: N не мог скрыть от офисной черни постоянного нервного тика. В последнее время даже на людях, при малейшем движении псюхэ джентльмен начинал потеть; он сбивался, путался в речи; очевидцы участившихся приступов заметно смущались, однако страху, окончательно подмявшего N под себя, было плевать на свидетелей.

LXXVIII

Особо мучительным днем, не продержавшись и часа в телефонно-гудящем офисе, переложив все, что можно, на вспотевших помощниц, более того, совершенно позорно, неприемлемым лепетом открестившись от заседаний, он выскользнул на улицу-стрит-авеню – и был, конечно, таков!

Уносясь со стомильной скоростью в единственное убежище, в ту самую раковину, на хромированном символе тотального благополучия перелетая мост (через Гудзон, Волгу, бухту Золотой Рог, впрочем, какая разница!), заглядевшись в близкую воду, N сказал вдруг себе самому: «Почему бы разом не кончить со всем этим чертовым джазом? Моментально, мгновенно… Почему не влепиться в столбы, не пробить ограждение?.. Давай же, давай поверни, сделай, если кишка не тонка, уважаемый мистер Мидас!»

Он дрожал, он вцепился в руль.

LXXIX