Кокон [ Межавт. сборник]

Солнце в багровой дымке медленно опускалось за темную громаду Центра; в надвигающихся сумерках, словно яркие светлячки, сновали многочисленные аэрокары. Бесконечные кварталы стандартных жилых домов уходили за горизонт, кое-где разбавленные башнями небоскребов. Присмотревшись, Коскинен понял, что никакого горизонта на самом деле нет, а есть — насколько хватало взгляда — склады, заводы, жилые районы и снова склады, связанные в единый организм бесконечными изгибами труб надземки. В лучах заходящего солнца трубы казались тонкой серебряной паутиной, окутывающей пересечения улиц, транспортных поясов и линий монорельса. Уже начинали загораться огни: окна квартир перемигивались с уличными фонарями, фарами машин и поездов. В номере стояла полнейшая тишина, и город, раскинувшийся в сотне этажей внизу, казался нереальным, словно Питер смотрел новый фильм о чужой планете.

Резким движением он выключил обзорную стену, и панорама города на ней мгновенно сменилась хаотичными переливами пастельных цветов. Ничего не хотелось, даже слушать музыку, хотя у него было из чего выбирать — в номере имелась великолепная фонотека. Шум гавайского прибоя, веселье парижского кабаре — все это было не то, не под настроение… Подавились бы вы своими туманными картинками, подумал Коскинен, мне же нужно другое, то, что я смогу потрогать, понюхать, попробовать на вкус…

Что же?

В отеле было буквально все, чего могла пожелать мятущаяся душа: сад, несколько бассейнов, спортзал, театр, бары и рестораны. Имея в кармане более чем солидную сумму, полученную за прошедшие пять лет, он мог позволить себе любое сумасбродство. Кроме того, оставался еще сам супергород. А на стратоплане он мог перелететь в любой город на Западе и потом, пересев на флайер одной из местных линий, оказаться на опушке какого-нибудь национального парка и провести ночь на берегу тихого лесного озера Или…

«Ну и что? — спросил он себя. — Да, я могу купить все, кроме настоящих друзей, и… Боже, ведь я предоставлен самому себе меньше суток, но уже понял, как чудовищно одинок. За все на свете нужно платить».

Он потянулся к фону. «Если что — звони, — сказал тогда Дейв Абрамс. — Вот тебе мой домашний номер. Это в самом центре, в Кондоминиуме, на Лонг-Айленде. У нас всегда найдется свободная комната, да и Манхеттен рядом — запросто можно прошвырнуться по пивным. Во всяком случае, пять лет назад для этого дела не было лучше места Надеюсь, мамуля по-прежнему печет свои знаменитые блинчики с творогом».

Коскинен бессильно уронил руку. Нет, еще не время. Ведь семье Абрамса тоже нужны время и покой, чтобы заново узнать своего сына. За эти пять лет он, должно быть, здорово изменился. Даже официальный представитель правительства, который встречал их в Годдард-Филд, отметил, что все они стали какими-то необычайно спокойными, словно на них снизошло само безмолвие Марса. Ты не должен звонить, сказал себе Коскинен, хотя бы из элементарного самолюбия. Нельзя же вот так, сразу, начать скулить и просить: «Ну пожалуйста, погладьте меня хоть вы, а то мне совсем не с кем играть». И это было бы совсем некрасиво после громогласно, во всеуслышание данных обещаний — что он собирается сделать, вернувшись на Землю.

Конечно, все остальные тоже строили не менее грандиозные планы. Но у них было одно преимущество: они были старше, и им было куда возвращаться. Столь долгую разлуку выдержали даже две супружеские пары. У Питера же Коскинена родни не было вообще. Радиоактивные осадки в свое время пощадили небольшой курортный городишко на севере Миннесоты, где он родился, но разразившиеся после атомной войны эпидемии не пощадили почти никого. Сотрудники Института обнаружили восьмилетнего сироту в детском доме, и он стал учиться. Он и еще несколько тысяч осиротевших ребятишек, у которых коэффициент интеллекта был выше среднего. Учиться всегда нелегко. И не то, чтобы в школе к ним плохо относились: Институт сделал все возможное, чтобы дети не чувствовали себя одинокими — но страна отчаянно нуждалась в квалифицированных специалистах, промедление было смерти подобно. Коскинен получил диплом физика и свидетельство о прохождениии курса символики уже к восемнадцати годам. В том же году Департамент Астронавтики принял его заявление на участие в девятой Марсианский экспедиции — экспедиции, которая должна была пробыть на Марсе достаточно долго, чтобы хоть что-то узнать о марсианах. И юноша отправился в полет.

Он выпрямился. С какой стати я так себя жалею? Мне всего двадцать три, у меня отменное здоровье и приличный счет в банке. Через несколько дней, после моего доклада на Совете, космическая технология перевернется вверх дном, и имя мое войдет в учебники. Все у меня отлично, все замечательно, просто я еще не успел привыкнуть к Земле. Разве может человек, который провел самые яркие годы своей недолгой жизни на планете, отличающейся от Земли, как сон от яви, мгновенно адаптироваться и стать таким же, как остальные шесть миллиардов землян?