Кола

— Ну? – насторожился Андрей.

– Готов будь, – доверительно сообщил Смольков.

Андрей опустил топор.

– Отсюда?

– Не в Колу же возвертаться.

Смольков перестал точить, рассмеялся коротко, в сторону:

– Поглядим, как они, стоя на берегу, насмехаться-то смогут.

– На Суллевой шняке?!

– Не пешим же.

Смольков снова плюнул на оселок, наводил острие, приговаривал:

– Одежда у нас справная, харч захватим. Видел, как я с парусом управляюсь?

Еще когда шли из Колы, Сулль стал Смолькова натаскивать: как веслом с кормы править, как парус крепить и править им, если ветер и непопутный вовсе. Старался Смольков. Андрей видел: без ума рад. И, как пес умный, рассказать взглядом Андрею хотел что-то очень уж сокровенное. Но Андрей тогда взглядов этих не понимал.

– А они как же?

Смольков посуровел.

– Тебе какая забота? Кто-нибудь подберет их, не зима еще.

— Думаешь, шняку добром дадут?

Смольков носком топора постукал не спеша в бревно:

щепки мелкие колются, острый топор. Поднял глаза на Андрея, в них блеск холодный. Сказал раздельно:

– Спрашивать их не станем.

От мыслей и слов Смолькова Андрею не по себе стало. Смотрел, будто видел его впервые.

— Ну и силен же ты!

Смольков встал. Ухмылкой дрогнули губы:

– А ты как овечка. И со мною, и с ними. Работать стараешься. А зачем? Не себе ведь! – И потянулся деланно. – Вот скоро вольные будем, тогда и гни горб.

– Обожди про то, – перебил Андрей.

Смольков оглянулся на дверь, и пошел к нему медленно, крадучись. Голос на полушепоте, злой:

– А про что хочешь? Про другое? Кто тебя спас от каторги? А? Кто сюда привез? Позабыл? Ты просил не тревожить до времени. Не тревожил. А теперь сроки пришли. Все!

– А ежели я не схочу так-то!

Смольков сощурился, резко стукнул обухом по ладони;

– Понял? Один уйду.

У Андрея во рту сухо стало.

– Сгинь, – негромко сказал он, – а то гляди... – И дернул топор из смольковских рук. – Махнуть не успеешь им, руку сломаю.

Смольков топор, не противясь, отдал. Сам пошел, пятясь, к дверям, пообещал:

– Силой меряться я не буду. А что сказал, сделаю. Кто мешать мне удумает, сонного порешу.

И вдруг весь подался к Андрею, закричал диким шепотом, жилы вспухли на шее:

– Руку сам-себе отрублю, а уйду-у! Уйй-дуу! Слышишь?!

На время тихо стало в амбаре. Где-то близко, за стенкой, плескалось море. У шняки стучал топор. Отдавалось толчками эхо. Андрей молчал. Смольков сник, опустил голову, потом медленно сел, скрестив ноги, сказал глухо:

– Потолкуем, Андрюха. Так это я, от обиды.

– Говори, – Андрей бросил топор и устало сел на кряж.

Все вдруг безразлично стало.

– Я, Андрюха, боюсь, – заговорил тихо Смольков. – Не уйдем отсюда теперь – потом век не выбраться. Добром нас к норвегам с собой никто не возьмет. Не вольные потому что – ссыльные. Тот же Сулль с Афанасием как поймут – уходить хотим, – не дрогнут, повяжут нас и сдадут исправнику. Тот враз колодки обует. Потом не вернуть уж.

...В одной деревне Андрей все-таки мужикам попался. Как ни бежал, ни отбивался, а повязали. Били, связывая, били связанного еще. Сдали старосте. Так и не смог до дому дойти, не дали. А подумалось про Афанасия: «Прав Смольков, этот в цепь закует, не дрогнет».

Сказал тоже тихо, не подняв глаз:

– Сулль не попирал нас. За что ж ему так?

Смольков встрепенулся, дернулся весь, перебил:

– Нас! Нас! Андрюха! Истину говоришь! – И подался весь. Похоже было – вот-вот опустится на колени и поползет к Андрею, заглядывая в глаза по-собачьи преданно. – А я-то спужался как! Господи! Думал уж – отшатнулся ты! А мне и тебя, и себя жаль. Я ведь правду сказывал – не боюсь греха, пока жив, а там что будет. – И дергал за плечи Андрея, смотрел умоляюще на него снизу: -— Уйдем, Андрюха! Как бога молю! Края там счастливые, жить станем вольно. Доподлинно знаю. Не хуже колян жить станем. Слышь, Андрюха? Слышь ты меня?

– Неладно на душе стало, – пожаловался Андрей.

– Это мнительный ты, – заторопился Смольков. – От характеру. Не бывал в переделках-то, на волос от смерти не стаивал, не выбирал, как жить. Пройдет это все, Андрюха. О себе думай. О них не надо печалиться. Коль все ловко устроить, славно уйдем, и они живы останутся. А что шняку да харч возьмем – эка невидаль, отдадим потом. Случай выдастся – заработаем и пошлем. Не казни ты себя! Из Колы к норвегам летом ходят частенько. Пошлем с оказией, и душа твоя успокоится.

И вдруг осекся, скосил глаза к двери и замер, вслушиваясь. Лицо стало бескровным. Рука медленно потянулась за топором.

Андрей тоже услышал: за дверью, под чьей-то ногой тихо шуршал песок. И еще были слышны какие-то звуки, неясные. И ёкнуло страхом сердце: крадется кто-то, подслушивает. Внутри что-то оборвалось, позвало к действию. О, черт! Как теперь все обернется?! И вскочил. Не медля, наступил ногой на топор, оттолкнул прочь Смолькова, метнулся в дверь.

Возле амбара был Сулль. Покуривая трубку, он перебирал доски. От неожиданности Андрей слова не мог сказать. Напрягся, словно перед прыжком, глядел на Сулля и упор: слышал он или нет?

А Сулль Андрея не замечал. Или вид такой делал.

Брал доску спокойно, осматривал, ставил в сторону. Кучка уже набралась.