Кола

– Чего – как? – Афанасий аж привстал на коленях. – Женишься в Коле вот, бабу себе молодую возьмешь, а ночь у нас – вся зима. Где сил наберешься? Вот акула и помогает.

– Ну да-а, – недоверчиво протянул Смольков. – Так тебе и поверил я.

Афанасий хмыкнул на Смолькова презрительно, спросил Сулля:

– Сказать ему?

– Можно, – смеялся Сулль.

– Плавники акулы отрубишь, естество детородное, а их у акулы не одно, два целых, длиной по аршину, – пояснил Афанасий, – вот и вари суп, ешь да крепни.

– Рассказывай! Нашел дурака.

– Истину говорю.

Но Смольков не слушал его. Он хотел правду у Сулля выяснить.

– Врет он про суп-то, Сулль Иваныч?

– Хоть на дюжине баб враз женись, – не унимался Афанасий.

– Да, да, – Сулль, смеясь, потряс кулаками. – Ух какой сила будет!

Смольков недоверчиво взгляд с Сулля переводил на Афанасия. Видимо, показалось ему: хоть и улыбчивые, а не смеются. Спросил серьезно, по-деловому:

– Непонятно мне, что же будет от супа-то – крепость али еще и в росте может прибавить?

Сулль с Афанасием брызнули смехом.

Сильно и неожиданно шняку дернуло. Борт накренился, веревка от лебедки натянулась в воду струной, вздрагивая от идущей из глубины силы, и шняка, задрав один борт, боком пошла за нею.

Все схватились за что могли, оцепенели, не спуская с веревки глаз: дернись эдак еще разок – и шняка черпнет бортом.

Сулль первым опомнился и сбросил чеку с лебедки: бешено закрутилась ручка, веревка вбок уходила, на глубину, и ослабевала.

Лицо у Сулля бледное, шептал Смолькову неистово: – Право! Право! Пра-во!

Смольков подгребал осторожно.

Шняку еще тащило, но нос уже встал по ходу, и она шла спокойно, как старая лошадь на поводу, не дергаясь.

— Тихо надо! Тихо! Нельзя страх иметь! Акула все понимает! – шипел Сулль, а сам закрепил чеку на лебедке и подтягивал веревку руками, выбирал ее в шняку.

Афанасий сперва ляп зачем-то схватил, стоял наготове с ним, потом бросил его и стал к лебедке, мотал веревку от Сулля на барабан.

— Хорошо, хорошо, – бормотал Сулль.

Веревка вдруг всплеснулась над морем, застыла на миг повисшая, роняя воду, у другого ее конца встала веером брызг вспоротая поверхность воды: там тенью мелькнуло огромное веретено. Потом все исчезло, оставив пену, и снова веревка ушла под воду.

Андрей вдруг с ясностью ощутил всю опасность начавшегося: шняку водила сила немеряная, выросшая на воле. Это не то что Смольков на берегу бегал.

Веревка то слабела, и Сулль выбирал ее торопливо, то натягивалась, полого уже, и Сулль, упираясь, держал ее крепко, успевал оглянуться к корме, мотнуть головой Смолькову, куда шняку править.

— Кротилка готовь, ляп! – шипел громко Сулль.

Афанасий лебедку оставил, схватил ляп, Андрей сжал кротилку, чувствуя всю ее ненадежную деревянную легкость. Вспомнился молот кузнечный, увесистый.

На миг тень возникла в воде, рядом, метнулась вдоль шняки, и из нее моргнул на Андрея, веком снизу, глаз большой и холодный, будто нежить из тени глянула. И защемило под ложечкой от сознания, какая под ним пучина бездонная и чужая, а тело его слабое и беспомощное. И ужас как захотелось на землю, пусть не пашенную, каменистую, но стать бы твердо на ней, опереться, чтоб не зыбилось под ногами.

Тень под толщей воды, расплывчатая, мелькнула длиной и пропала. С посвистом заскользила ей вслед веревка. Мокрая, она вроде бы тоньше и ненадежнее стала. Сулль не сдержал ее, выпустил, и она, разматываясь с лебедки, уходила обратно в море.

– Тьфу! Тьфу! Сатана! – злился шепотом Сулль.

Не сводя глаз с веревки, выждал известный только ему момент и накинул чеку, остановил лебедку.

Как Андрей отпрянул от борта, Сулль заметил. Озираясь на всех, он шипел теперь, зло округлял глаза:

– Нельзя страх иметь! Худо быть может! Худо! Акула все знает!

Сам опять торопливо лебедку подкручивает: чека снята. Сулль в позе изогнутой, настороже, ручку готовый мгновенно сбросить, пусть веревку снова акула разматывает.

То ослабнет, то натянется, вся подрагивая, веревка, пойдет в сторону вслед за тенью, но Сулль непрестанно подкручивает, и тень в воде уже близко, огромная, шевелит хвостом, извивается, плавники распластаны неподвижно. Андрей словно к месту прирос, не может глаз отвести. Сулль, не оглядываясь, говорит тихо, будто сам себя уговаривает:

– Надо крепко стоять. За шняка падать нельзя. Кротилка готовь, кротилка.

Только тень подошла снова к шняке, Сулль завращал рукоять быстро – и из воды, вслед за лязгом цепи, всплеснулась над поверхностью голова в обхват, темная вся, обшарпанная. За тупым и мясистым носом внизу пасть широкая, оскаленная зубами рядов в пять. Зубы, как лезвие у серпа, в зазубринах. Глаз расширился, дергаясь, глядел зловеще. Андрея оторопь захватила – детство вспомнилось, лошадь, рвущаяся в станке у кузни, глаза сумасшедшие. Все тогда разнесла, сбежала. А ну как сейчас эта взбесится – куда деться?

– Попадай! – Сулль выдохнул, словно бичом хлестнул.

Андрей подался скованным телом к борту и достал колотушкой мясистый нос. Сотрясая шняку, акула взбрыкнулась, извиваясь могучим телом, вода вспенилась, забурлила волнами. Пасть неистово рвала цепь.