Кола

Ну, шли они, шли, а тут падера случись ночью, ветер сильный да волны. А Матвей, еще перед самым аглицким нападением, ножи у всех своих пособрал и припрятал в трюме. Ну и ночью тогда они путы все на себе посрезали и изловчились из трюма выбраться. Лодью, значит, себе вернуть. А тут часовой на палубе, да с ружьем. Он взял да и стрельнул в Матвея...

Матвей-то проворный смолоду был. Коль прежде бы, до побоев, он непременно сумел бы ружье перенять. А тут бит сильно был перед тем. Вот и не увернулся...

– И попал часовой? – не утерпел Шешелов.

Дарье было, похоже, о чем помолчать. Она погодя лишь вздохнула, но ответила так же ровно:

– Попал.

– И что потом было?

– Что потом? – Дарья будто из забытья Шешелова переспросила. – Ну Герасимов тут же был, еще коляне бежали. Смяли они этого часового. Подняли и кинули за борт в темень. Настолько были ожесточены. Матвей-то после рассказывал, что хоть и корчился сам по палубе в бессознательности почти, но слышал, как страшно кричал часовой. Такого крика Матвей больше в жизни своей не слыхивал. И теперь еще Матвей помнит, как тот крик умолк за бортом.

46

Дарья закончила свой рассказ, а Шешелову все слышался крик – не бедолаги, выброшенного за борт, а немощный крик Матвея. Коптила свеча. Писарь, угрюмый и дерзкий, увиделся Шешелову сейчас иначе. Но ведь известно: в рассказах не без прикрас. Дарья знает о скрытой их неприязни. И, может, хочет только хорошее рассказать о Матвее.

– Почему, Дарья, думаешь, что так было?

– А как же, батюшко? Так и было. Тут ведь, господин мой, сколько годков-то минуло? Почитай, сорок с лишком. А на судне кольские были не один Матвей да Герасимов. Каждый свое опосля рассказывал. – И опнулась чуть, помолчав, согласилась охотно с ним, однако не отступила от своего. – Может, оно и вправду не так что было, откуда мне знать.

– Что же потом стало?

— Потом? Что стало – пленили они матросов вражьих. И офицера ихнего. Всех пленили, окромя того, что за борт кинули. Ну, и как шли к норвегам с грузом, так и пошли туда. В Норвегах, по тамошнему начальству, передали англичан. А потом в Колу вернулись. Игнату после уж награда от царя вышла. Как старшему, значит, крест ему.

– Почему же в Норвегию пленных сдали?

— А куда же их? Мы ведь в соседях живем. Им не с аглицкими, с нами дружить сподручнее. По-соседски и сделали.

— Что же Матвей? Тогда и охромел он? – Шешелов впервые назвал по имени писаря.

— Тогда и есть, батюшко, охромел. – Она подрезала у свечи фитиль, встала, прибрала на столе игрушки, тронула самовар. – Остыл. Подогреть, может? Шаньги еще горячие.

Шешелов не возражал. Уходить из кухни ему не хотелось. Дарья налила воды в самовар. Разжигая сухую лучину, досказывала:

— Не пофартило Матвею в жизни. И умен, и душой добрый, и работящий – а не пофартило.

– Что же так?

— Видишь, смиренья в нем не было. Такой уродился уж. Все хотел от сердца да сгоряча вершить. И стерпеть лишний раз не мог. Вот судьба и ломала его. – В голосе Дарьи сочувствие и теплота неприкрытые.

Спросил о мелькнувшей догадке с улыбкою:

— Никак, ты его любила?

Дарья поставила трубу на самовар, отерла о фартук руки.

– А что, барин, сказать? Жалела, дело прошлое.

– Что же замуж не вышла за него? – пошутил Шешелов.

— Не пошла что? – засмеялась, вскинув молодо головой. – А не сватался!

Любила. Шешелов почувствовал себя неловко от зависти. Вслух сказал:

– Я не знал, что с Герасимовым они друзья.

— Были, – так же охотно откликнулась Дарья, – были друзья большие.

— Рассорились?

— А вот с землицей как канитель вышла, так промеж них будто кошка прошла какая.

— С какою землицей? – насторожился Шешелов.

— С тою же все, у Бориса и Глеба.

– Что же там вышло? – Шешелов сразу вспомнил границу, писаря, карту, приход к нему Герасимова и благочинного, свое письмо в Петербург. – Расскажи-ка мне, Дарья.

– Что рассказывать тут? Старые помнят, а молодым не хотят говорить, вроде бы совестно. Как пошли, значит, слухи, что продали ту землю, коляне очень уж взгорячились. Ни исправник, ни городничий не могли унять их. А Матвей прямо звал пойти миром да столбики-то граничные на прежнее место поставить. Было в Коле шуму! Охотников идти немало набралось: у многих там свои тони были. Исправник кое-кого в холодную посадил, чтобы смуты не вышло, а коляне пуще того взъярились. Тут и норвегов уж стращать стали: мы, мол, их, растак-перетак, вздуем, мол, по-соседски. Пошто лопарей забижать стали да управство свое чинить? Исправнику грозились холодную разнести.

А Герасимов стал колян отговаривать. Негоже, мол, с соседями затевать ссору. Нам, дескать, жить-торговать с ними надобно. Земли, мол, и моря тут много, всем хватит. Вот против Матвея и оказался он. Ближе вроде бы к городничему да к исправнику.

– Может, он думал, что та земля норвежцам принадлежит?

– Может, батюшко, может. Только и он тоже знал: церковь наша на той стороне осталась. – В ее голосе послышался упрек. – Ее люди ведь строили православные, на своей земле.

– И что же дальше?

– Исправник да городничий смуту увидели в словах Матвея. Вот и решили суд стариков устроить. Чтобы они приструнили его как следует.