Кола ди Риенцо, последний римский трибун

Его святейшество сидел перед небольшим столом грубой работы, заваленным бумагами; лицо его было скрыто в руках. Комната была меблирована просто; в небольшом углублении возле окна стояло распятие из слоновой кости; внизу его лежал череп с костями, украшение, которое находилось в жилищах большей части тогдашних монахов. На полу ниши лежала карта папских владений, на которой в особенности резко и ясно были обозначены крепости. Папа тихо поднял голову, когда ему доложили о кардинале, и открыл таким образом свое пропое, но одухотворенное и довольно интересное лицо.

— Сын мой! — сказал он с ласковой вежливостью в ответ на смиренный привет гордого испанца, — после наших продолжительных совещаний этого утра ты едва ли воображал, что новые заботы потребуют так скоро помощи и твоих советов. Право, терновый венец сильно терзает голову под тройной короной.

— Бог смягчает ветер для остриженных ягнят, — заметил кардинал с благочестивой и сострадательной важностью.

Иннокентий едва мог удержаться от улыбки и отвечал:

— Ягненок, который несет крест, должен иметь силу льва. После того, как мы расстались, сын мой, я получил неприятные известия. Наши курьеры прибыли из Кампаньи, язычники неистово беснуются, сила Иоанна ди Вико страшно увеличилась, и под его знамя вступил самый страшный авантюрист Европы.

— Ваше святейшество говорит о Фра Мореале, рыцаре св. Иоанна? — вскричал кардинал с беспокойством.

— Да, — отвечал первосвященник. — Я боюсь огромного честолюбия этого авантюриста.

— И имеете причину, ваше святейшество, — сказал кардинал сухо.

— Несколько писем его попало в руки служителя церкви; вот они, прочти их, сын мой.

Альборнос взял и медленно прочел письма; затем положил их на стол и безмолвно погрузился в размышления.

— Что думаете вы об этом, сын мой? — спросил наконец папа нетерпеливым и даже брюзгливым тоном.

— Я думаю, что при горячем уме Монреаля и холодной низости Иоанна ди Вико ваше святейшество может дожить до того, что будет завидовать если не спокойствию, то, по крайней мере, доходам профессорской кафедры.

— Что такое, кардинал? — встрепенулся папа, причем краска гнева показалась на его бледном лице. Кардинал спокойно продолжал:

— Из этих писем можно заключить, что Монреаль писал ко всем начальникам вольных воинов в Италии, предлагая самое большое жалованье солдата и самую богатую добычу разбойника каждому, кто присоединится к его знамени. Значит, он замышляет огромные планы! Я знаю его!

— Хорошо, а что мы должны делать?

— Ясно что, — сказал кардинал величаво, и глаза его засверкали воинственным огнем. — Нельзя терять ни минуты. Твой сын должен немедленно выйти на поле битвы. Поднимем знамя церкви!

— Но довольно ли мы сильны? Наше войско малочисленно. Усердие слабеет, благочестие Балдуинов уже не существует!

— Вашему святейшеству хорошо известно, — сказал кардинал, — что для толпы существуют два военных лозунга: свобода и религия. Если религии начнет становиться недостаточно, то мы должны употребить более мирское слово. Поднимем знамя церкви и ниспровергнем тиранов! Мы объявим равные законы и свободное правление, и при таких обещаниях наш лагерь с помощью Божией будет процветать более, нежели палатки Монреаля с их грубым криком: плата и добыча!

— Жиль Альборнос, — сказал папа выразительно; и воспламененный духом кардинала, он выпустил обычный этикет фразы. — Я вверяю вам это запутанное дело.

Кардинал смиренно наклонил свою гордую голову и отвечал:

— Дай Бог, чтобы Иннокентий VI жил долго для славы церкви! Что касается Жиля Альборноса, то он более воин, нежели духовник. Единственные стремления, которым он осмеливается предаваться, внушаются ему шумом лагеря и ржанием боевого коня.

— Нет, — прервал Иннокентий, — я имею еще другие столь же зловещие известия. Иоанн ди Вико, — да постигнет его чума! — этот отлученный от церкви злодей, так наполнил этот несчастный город своими эмиссарами, что мы почти потеряли столицу апостола. Правда, нобили опять усмирены, но как? Какой-то Барончелли, новый демагог, кровожаднейший из любимцев дьявола, возвысился; чернь облекла его властью, которую он употребляет на то, чтобы убивать народ и оскорблять первосвященника. Истерзанный преступлениями этого человека, народ день и ночь кричит на улицах о трибуне Риенцо.

— Да? — воскликнул кардинал. — Значит ошибки Риенцо забыты в Риме, и в этом городе чувствуют к нему тот же энтузиазм, как и в остальной Италии?

— Увы, да.

— Это хорошо. Я думаю вот о чем: Риенцо может сопровождать меня…

— Может! Этот мятежник, еретик?

— Милость вашего святейшества может превратить его в спокойного подданного и правоверного католика, — сказал Альборнос. — Неужели ваше святейшество не видит, что освобождение Риенцо будет принято с восторгом, как доказательство вашей искренности, что великого демагога Риенцо следует употребить для уничтожения незначительного демагога Барончелли?

— Вы всегда прозорливы, — сказал папа задумчиво, — и правда, мы можем воспользоваться этим человеком, но с осторожностью. Его ум страшен.