Кола

...Какие тяжелые все же весла! Взмах. Еще взмах. Все дальше и дальше уходит берег. Смольков оглянулся. Уже половина дороги до корабля. Сколько же надо было пройти дорог, прежде чем легла перед ним вот эта, в неволе – его последняя? В Коле жизнь еще сносной была, ничего. А до этого?

Шел он в Архангельск тогда из Мезени, стороны Задвинной. Там от властей секретно немало жило беглых солдат, ссыльных, каторжников, воров. Были там люди пытаные, с клеймом.

И Смольков у них многому научился. Умел язвы на теле своем выращивать и лечить, косить глазом, задубить руку, ногу. Не моргнув, пустить слезы обильные, показать горе. В падучей мог биться с закатанными глазами. Страсть имел к мандолине, играть мог часами, не уставая. Песни бродяжьи выучил, новые, все о воле. Лихо пел их.

И ему, бывалому, битому, Андрей в тюрьме показался совсем младенцем. И захотелось его с собою позвать. Он силой при случае защитит. И на слове не подведет. Верным станет, как пес. Только надо его натаскать, повязать крепко на каком-нибудь верном деле.

И ухаживал за Андреем, подкармливал его хлебом, учил, какой вид принимать на допросах, каяться, на других как валить и просить искупления любой ценой. «Жаль, Андрюха свернул. Вдвоем все-таки лучше. Тогда славно в Архангельске всех надули...»

И услышал шум, оглянулся.

На борту корабля толпились одетые в форму люди, манили к себе руками и что-то ему кричали. Смольков стал оглядываться и тоже кричать и маячить, что хочет к ним. В суете не хватало для весел сил, и раньшина будто совсем не шла. Высоко на борту галдели на чужом языке, но было понятно, что звали его к себе. Потом сверху бросили лестницу из веревок. Она, раскатываясь, летела к воде, к нему.

У Смолькова взыграло сердце. Никогда его прежде не звали так, не протягивали спасительную надежду. И уж он постарается за такую щедрость, не останется он в долгу. А раньшина, будто ему назло, неуклюже тыкалась в борт корабля, все в стороне от лестницы. Смольков бросил весла и стал пробираться к носу по скользкой рыбе. У костра не сидеть бы, а выбросить ее надо было. И поймал, наконец, необычную лестницу, в ее зыбкости почувствовал ненадежность – и растерянно глянул вверх. Люди с высоты борта подбадривали его, зазывно манили руками. А он будто оторопел. Сознавая, что не вернется в шняку, бросил все-таки ее якорь и попробовал снова лестницу. С замиранием сердца повис над водой у борта. Это была не лучшая из пройденных им дорог. От боязни вспотели руки. И, хватаясь судорожно за перекладины, он страшился посмотреть вниз.

81

Весь день провел Шешелов между крепостью и рекою Колой. Дарья не раз приходила, звала поесть, но все казалось, что, может, пойдет десант, а Бруннер распорядится не так, как должно. Герасимов принес доску на валуны, и Шешелов сел в тени за башней, ждал, что может случиться через минуту. Но сменился отлив приливом, а корабль стоял на месте пугающей темной тенью. День мучительнейше тянулся.

У причалов и под стеною крепости слонялись, сидели неприкаянные коляне. Они ходили в слободку, в крепость, возвращались, не в силах усидеть дома, изнывали от неизвестности. Шешелов тоже, устав сидеть, иногда поднимался и медленно шел на мыс, к редуту. Ему уступали дорогу, смолкали, ждали: может, он что-то скажет, – но он, хмурый, молча проходил мимо.

Инвалидные у редута вставали, словно были на посту скопом, и тоже смотрели с немым вопросом, а у Шешелова щемило сердце от вида этих солдат, давно отслуживших свой срок, их старых ружей, никчемных пушек – от всей этой воинской нищеты.

От парной духоты звенело в ушах. Шешелов вытирал платком лицо, шею и опять молча шел за башню сидеть в тени.

Когда он туда возвращался в бессчетный раз, нежданно увидел Матвея-писаря. Тот сидел в старой шняке, что в песке догнивала век, грел на солнце лицо. Оно землистого цвета, глаза закрыты. От прежнего писаря нет, похоже, и половины. Сколько минуло времени, а Шешелов его ни разу не попроведал. И свернул к старой шняке.

– Гуляете, господин городничий? – писарь не шелохнулся, не открыл глаз. В голосе неприязнь.

Шешелов стал у шняки, облокотился. В сердцах, выходит. И видит его давно.

– Какое уж тут гулянье...

– Выжидаете?

– Все выжидают.

Ни шняки, ни паруса на заливе. Недвижно стоит корабль. Паутиной на мачтах снасти, редкий из трубы дым. Что они думают там – знать бы.

– Кто что выжидает, – насмешливо прохрипел писарь.

— Да. Кто что.

– Вы, наверное, – как без крови бы отдать город?

Словно ударили по щеке. Неужто писарь это со зла? Обиды желает? Ссоры? И сдержался, не повернулся к писарю.

– Славно вы колян убаюкали по весне. С землею-то. Слова никто поперек не молвил. – И снова в голосе яд неприязни. Да, явно желает ссоры. Но Шешелов за собою вины не знал. Коляне весною под страхом жили.

Сказал устало:

– Тогда время было опасное, вы знаете.