Кола

На этот раз Бруннер, похоже, понял. Он ушел скорым шагом. Благочинный с Герасимовым молчали. Корабль стоял неподвижно, дым из трубы шел редкий. Шешелов виновато проговорил:

– Уходить или нет из города – пусть коляне решают сами.

Бруннер поодаль громко и четко распоряжался. Ясность на ближние часы снова вселила в него уверенность.

– Куда из дому идти? – сказал благочинный. – Все-таки мы тут хозяева. И пришли к нам.

Значит, с эвакуацией Шешелов поступил верно. В душе он был благодарен своим друзьям. И кивнул опять на корабль:

– Знать бы, чего захотят.

– Стан устроить, – отозвался Герасимов. – Может, даже и навсегда. – И улыбнулся горько: – Про флаг над ратушей не забыли?

80

На мысу у Фадеева ручья Смольков остался теперь один. На целые версты совсем один. Он сел у затухающего огня довольный, что все обошлось без крови, помешивал в костре угли, поглядывал вслед Маркелу: «Доверчивая душа. Прошагает на деревянной ноге часа полтора, не меньше, да пока там обман раскроют». И усмехнулся. Вряд ли будут за ним посылать погоню. Колянам нынче не до Смолькова, себя бы суметь спасти. А прилив уже через час поднимет Маркелову шняку. Она рядом стоит, под укосом, в отлив пока на сухом. И смотрел, как Маркел уходил все дальше и дальше по берегу. Он не успеет дойти до Колы, как Смольков уже уплывет.

Он сидел с легким сердцем, уверенный в недосягаемости своей, счастливый, ждал прилива, помешивал в костре угли и отдыхал. Впервые за многие годы в бегах, неподвластный воистину никому, отдыхал. С прошлой жизнью все было теперь покончено. На той стороне залива – мыс Притыка, левее и ближе к Коле – Еловый, а прямо, на водной глади, стоит корабль. До него отсюда рукой подать. И теперь уж никто помешать не сможет, никто не встретится на пути. Распрямляясь, Смольков потянулся. Какое это сладкое чувство – воля! А прожитое он забудет. В недалекой теперь уже, вольной жизни постарается позабыть. Перемены к лучшему теперь будут.

Вон как славно с офицериком получилось! Он едва только рот раскрыл, что будут посты отзывать, как Смольков метнулся к нему:

– Меня, господин офицер! Меня пошлите! – Как удачно он тут оказался, рядом, и пояс, к счастью, на нем! И рукой суетливо показывал, и в глазах неподдельные встали слезы. – Хозяин мой там, калека. На одной ноге он, хоть у кого спросите.

Коляне помнили о Маркеле. Смолькова за ним послали, через Колу перевезли. И Смольков побежал. Трусцою, вприпрыжку бежал он, оглядываясь на Колу-город. Ни разу он не был так близко к своей мечте. Это там пусть боятся десанта, пушек, а Смолькову как во спасенье корабль послан сейчас, кстати. Когда в Колу войдет десант, объясняй, просись, кланяйся. И еще неизвестно, возьмут ли его с собой. А теперь он придет и фарватер покажет. Плата! Непременно они разрешат остаться на корабле. А с Маркелом на посту просто. Не поверит, что в Колу велели идти без раньшины, – ножом придется. А иначе Маркел не позволит ему уйти.

Смольков сидел, у костра, вспоминал, смотрел на игру жара в углях, пощупывал под рубахой пояс. Только жемчуг он взял из Колы. Приятны на ощупь его горошины. Маркел все равно раздарил бы жемчуг, а Смолькову тут целое состояние для новой жизни. Не с пустыми теперь руками. А Андрей за неправду пускай потерпит. Сколько Смольков для него старался! А он стал хитрить и предавать дружбу. Давно бы могли уйти, а Андрей отвернул. Девка сманила. Или все-таки Афанасий? На собрании тогда по весне взъярился. Да и в доме с ружьем. Жаль, теперь уж нельзя. Петуха бы ему на двор...

Смольков пооглядывался вокруг на пустынный, будто вымерший, берег. Было однажды с петухом красным.

По осени как-то, в прохладную уже пору попросился он ночевать. Деревня была богатая. Но хозяин за ним приметил: Смольков не набожно крестился перед христовой пищей. Пошел и старосту упредил. Мужики тогда повязали Смолькова сонного. Он плакал, молил пощадить хромоту его, показывал костыли и усохшую будто ногу. А хозяин радости не таил: ему положена трешница серебром за поимку бродяги.

Но Смольков из волости убежал потом. Костыли в руки взял и нырнул в кусты. Провожатые рот раскрыли от изумления. Кричали, ругались между собой. А Смолькову некогда было слушать. Он тропами лесными возвращаться к деревне стал. Озленный был на хозяина. Чутким зверем кружил он возле деревни голодный, в холоде, все высматривал от опушки подходы к дому. Ночью сеном хозяйским дом и двор обложил, подпер дверь колом и все поджег. Горело ярко в ночи. Смольков от опушки смотрел, как стараются потушить, и заламывал лихо шапку. Потом он стал на губах наигрывать и прохаживаться в приплясе. Не чувствуя голода и усталости, скоро перешел в пляс. Он устроил для души праздник. Плясал неистово, яро, долго, как умел еще смолоду.