Кола

Над заливом стояла серебряная, прозрачная дымка.

Там, над вараками, над водою, вставало солнце. Да, дождя хорошо бы. И грибов засолить на зиму тоже неплохо.

– Может, спать пойдем?

 – Идемте, – согласился Герасимов.

...Они поднялись на отрубистый берег и пошли по дороге к крепости, по домам, отдыхать. И никто не знал из них, что погода изменится только через три дня. Над заливом сгрудятся дождевые тучи, низкие и тяжелые, и с холодной северною грозою придет дождь. Но живительная его вода людям не принесет пользы.

На большом песчаном мысу, между реками Туломой и Колой, под горою Соловарака, где теперь они шли по городу, до дождя будет черное ровное поле горя, золы и пепла. Черным станет белый сегодня песок, черной станет выжженная земля – и дождь придет на огромное пепелище.

Но об этом еще никто не знал.

В лучах восходящего солнца они шли не спеша, старые, умудренные жизнью люди, по притихшим на время улицам, и не знали, что спать им осталось пять-шесть часов, что это последний раз они гуляли по городу.

Они также не знали, что завтра вечером они сами свою изберут судьбу, как ее избирали жившие до них в Коле, без подсказок и понуждений, предвидя удел наперед и свой, и самого людного на Севере, дорогого им города.

И шестнадцать орудий большого калибра направят темные жерла свои на город и выплеснут первые разрушения, огонь и смерть. Сотрясутся земля и воздух, раскатится громом по воде эхо, и в сухой деревянный город ударят каленые ядра и бомбы с зажигательной смесью. Плоть людей перед ними покажется ветхим тленом. Загорятся службы, дома, амбары. И коляне познают страх.

И, может, возникнут мысли выкинуть белый флаг: прекратить начавшийся этот ад, и пожар еще потушить можно. Гордость – вещь дорогая, она не каждой душе по средствам. И другую можно выбрать себе судьбу. Не от стремлений своей души, не во имя того, что было прежде в веках, и, конечно уж, не за то, что скажут в других столетиях, а от страха безрассудного перед силой такой согнуться да уступить. От естественного желания в живых остаться, взять да гордость свою принизить. Голову-то пониже, ниже... Глядь, авось и пощадить могут. Но корни характеров, корни...

И орудия будут стрелять. Час, пять, десять. Неумолчно двадцать часов. И город возьмет пожар. Неудержный в своем разгуле, он охватит старинную крепость с башнями, Воскресенский собор, дома, заборы, уличные мостки. С гуденьем и ревом взметнется он огненными столбами к небу, разбросит на версты зарево, гарь и дым.

От ударов будет стонать земля. Пушки будут выплескивать желчь огнем. С треском будет гудеть пожар. И двадцать долгих часов люди будут беспомощны перед такой силой. Задыхаясь в горящем городе, каждый увидит сам, как горит его дом, другие дома и улицы и все близкое сердцу с детства. И люди будут страдать от страха, корчиться в дыму, пекле, грохоте, боли и, полные ненависти к происходящему, с огромным желанием жить, будут прочно стоять на выбранном и неистово, зло, упрямо жаждать победы.

Не жалея себя, жертвуя всем, что дорого, они за двадцать долгих часов проживут не одну жизнь, умирая и возрождаясь, и познают высокую цену святого долга и уважения к себе и своим делам.

И в чьих-то планах сломается весь расчет: пушки смолкнут недоуменно, не в силах сделать большее, чем смогли, – место, где стоял в веках город, станет голым и черным.

И только как памятник людской преданности своей земле на черном поле останется каменная церквушка. Ее беленые перед пасхой стены исхлещет пламя и закоптит, сгорят ее купол шатровый, крыша, и лишь в пролетах каменной колокольни уцелеют чудом колокола. Они подплавятся и потеряют от огня форму, но даже при малом ветре их надтреснутый голос будет жить над сожженным городом еще долго, пугая в ночи одичавших кошек и тревожа в вараках эхо, словно это не медь, а сама исстрадавшаяся земля стонет пустошью и зовет, как прежде, к себе людей.

Потом наступит длительное ненастье. Дождь придет и обрушится сильным ливнем. Словно каясь за опоздание, он косыми полными нитями будет хлестать тлеющий в головнях жар. Запарит накаленная от огня земля, взмокнет черное поле пожарища, и в залив потекут сотни черных ручьев, унося с собой угли, золу и пепел.

А когда последняя искра огня угаснет и остынет парящая земля, дождь еще будет лить и лить: обложной, тихий, молчаливо и неутешно, словно в горе великом омывая слезами запекшуюся в большом огне землю.

Но о том, что все это будет, в мире еще никто не знал.

79

Был понедельник, день приема чиновников. Они заходили несмело, по одному, кланялись от порога. Шешелов в свежей рубашке, мундир расстегнут. Он в добром расположении духа. В кабинете приятная свежесть, вымытые полы. За открытыми окнами солнце, в мураве чирикают, возятся воробьи. День сулился быть опять ведренным.

Часы били десять. Почтмейстер последним замешкался у двери. Не пришел только Бруннер. А Шешелов скоро намеревался прием закончить и ехать с ним на Еловый мыс: там хотели нынче начать редут. Пайкин ждал со дня на день шхуну из Гаммерфеста и обещал с нее медные небольшие пушки.