Колдовской оберег

Манжетова привело сюда нереализованное желание юности – узнать историю своего деда и восстановить о нем светлую память. Его студенческие годы пришлись на смутный период развалов и перемен. Институтского бюджета едва хватало на учебный процесс, преподавательский состав редел из-за мизерных зарплат, а уж о том, чтобы выделить средства на экспедицию, и речи не шло. Тут уж не до жиру.

Осип изучал материалы архивов, штудировал научные издания, встречался с людьми, анализировал информацию. Сахалин двадцатого века стал его хобби. Особенно его интересовала война Советского Союза с Японией, в которой участвовал его дед. Осипу стало известно, что Михаил Степанович служил в разведроте, и даже смог предположить, где останавливалась его группа в тот злополучный период, когда он попал в плен. Осип знал и про депортацию японцев и айнов в 1947 году. Айны, коренные жители Сахалина и Курильских островов, всю жизнь воевавшие с японцами за свою землю, советской властью были сосланы в Японию. Депортация проводилась стремительно, на сборы людям давали всего сутки. За столь короткое время собрать все вещи не представлялось возможным, брали лишь самое необходимое и то, что могли увезти. Львиную долю имущества, свои дома и скот они были вынуждены оставить. Все надеялись вернуться, чтобы забрать вещи, поэтому прятали их, кто где мог. В основном вещи прятали под крыльцом дома или же, кто успевал, делали схроны – упаковывали имущество в ящики и сундуки и зарывали в землю. В основном этим занимались японцы, айны же вели аскетический образ жизни, они никогда не стремились к обогащению, обходясь в быту минимумом вещей.

Манжетов не случайно привел своих компаньонов в это место. Именно здесь, около деревни Сонной, в изгибе реки, находились остатки японского дома, где в далеком сорок пятом году останавливалась группа Михаила Манжетова. Осип надеялся помимо домашней утвари найти какие-нибудь следы войны, которые приблизят его к разгадке исчезновения деда.

Найденная посуда, какой бы дорогой она ни была, Осипа не интересовала. Попадись ему настоящий раритет, он, несомненно, обрадовался бы, антиквариат он ценил, а домашней утвари живших здесь японцев от силы сто лет, и она, по меркам Осипа, антиквариатом не являлась. Главным образом Манжетов искал другое, на взгляд Петровича и Макса, абсолютно бесполезное – солдатский кисет, портсигар с инициалами, а лучше – документы и записи.

– Все! Гуляем! Надо это дело отметить, – объявил Петрович, предвкушая попойку. – Юрец! Сгоняй за живой водой!

Юрец – субтильный, немытый юноша, накинул на смуглые от грязи и загара плечи замызганную футболку, подошел к Петровичу.

– На, две возьми, – протянул Петрович ему купюру. – И себе леденцов можешь купить.

– Мне сигарет! – скомандовал Макс.

Юрец кивнул. Спрашивать у Макса про деньги он не стал, он никогда у него про деньги не спрашивал – Макс отучил. Юноша только прикинул, что на сигареты, пожалуй, хватит, но на леденцы не останется. То же самое прикинул и Макс, поэтому денег не предложил.

Юрец не стал выходить на дорогу, чтобы по ней добраться до Сонной, где можно было отовариться продуктами и живой водой, как называл Петрович водку. Юноша пошел напрямик через поле, взглядом рисуя в пространстве прямую линию.

– Ты погляди! Как рейсшиной чертит, шельмец! – восхитился Петрович, наблюдая за ровной траекторией движения Юрца.

Юрец был смышленым пареньком, он совсем еще недавно получал пятерки на олимпиадах по математике, химии и физике. Особенно ему хорошо давалась геометрия, и он ее любил больше других наук: строгая, она покоряется лишь тем, кто умеет ясно мыслить и концентрироваться. Педагоги ему пророчили неплохое будущее. Поступишь в институт, а там, дай бог, в люди выбьешься, говорили они.

Выпускники детского дома, где рос Юрец, часто опускались на социальное дно, в лучшем случае из них выходили работяги со среднестатистическим доходом и такой же среднестатистической судьбой. Тех, кто в жизни чего-нибудь достиг, можно было пересчитать по пальцам: хирург областной больницы, два главных инженера, телевизионная журналистка и доцент университета. Их портреты висели в вестибюле детского дома под надписью «Наша гордость». Возможно, и портрет Юрца в будущем оказался бы там же, но судьба распорядилась иначе.

Юрец рос замкнутым мальчиком, предпочитал шумным компаниям книги. Его невысокий рост и субтильная фигурка словно магнитом притягивали задир. На обидные клички, подзатыльники и тычки мальчик отвечал иронией, отшучивался и улыбался. Казалось, он не умеет обижаться вообще. Только никто не знал, что скрывается за этой невозмутимой улыбкой. Каково же было удивление воспитателей детского дома, когда однажды они не обнаружили Юрца в столовой на завтраке. Ребята из его палаты сказали, что, когда они проснулись, их товарища уже рядом не было, а его немногочисленные вещи и документы исчезли. На память о детдоме и «счастливом детстве» на затылке юноши остался большой зигзагообразный шрам.