Колдовство

Мыслители и проповедники ранней Церкви не очень хорошо понимали природу этой высшей и сверхъестественной воли за исключением двух или трех положений. Они были убеждены в том, что все сотворено Божественной волей, что Иисус провозгласил наиважнейшую роль любви для человечества. Он пожертвовал именно тем, что человек все больше и больше начинал отождествлять с собой. Все Его действия были направлены на восстановление добра и святости, утраченных людьми. Иисус желал спасения для всех людей. Но одной только Его великой жертвы было недостаточно. Человек должен был принять божественную волю и ощутить себя причастным жертве. Такой жертвой и стала смерть Иисуса, называемого Христом[1].

Подобные идеи воспринимались в то время вполне органично. Включение сверхъестественного в повседневную жизнь никого не удивляло. А вот то, что сверхъестественное исходило от единой абсолютной воли, выразителем которой был реально существовавший человек, последователи которого предъявляли к жизни исключительные требования — с этим согласиться было непросто. Не тайны христианского мира, а то, каким его видели последователи Христа, противоречило тогдашнему строю мыслей и чувствам людей. Сверхъестественное разрешалось, даже приветствовалось до тех пор, пока не получало четких определений и не становилось догмой. Аллегорические римские боги, символические божества Востока были готовы принять в свою компанию любого нового бога. Вот только этот новый бог не спешил стать новым членом группы. В целом римский мир мог бы принять очередной миф, но не в том случае, когда он становится частью религиозного вероучения; догма в сформулированном виде была совершенно чужда Риму. В лучшем случае его боги являлись символами, в худшем — неким заоблачным пантеоном, причем это относилось и к восточным богам, годившимся только на то, чтобы возглавлять тамошние ритуалы, и к еще менее почитаемым богам римской народной традиции. Этих последних можно считать просто идеализацией человеческих желаний и эмоций. Такая интерпретация устраивала скептически настроенную часть великой империи. Достаточно позволить людям верить в богов по их выбору, и за безопасность государства можно не беспокоиться.

Таким образом, в современном смысле в мире божеств не существовало «добра» или «зла». Зато вполне могли существовать мифы о злых сверхъестественных существах. В стихотворении Вергилия[2] фурии, например, наказывают души грешников. Немало было опасных обрядов, заклинаний жестоких божеств. Были призраки и проклятия, ночные демоны, моровые поветрия и прочие ужасы. Естественно, во множестве появлялись амулеты и обереги (а также их создатели), некромантия и гадания.

Не менее популярными, хотя уже среди совсем другой публики, были литературные произведения на эти темы, наполнявшие читателей ощущением восхитительного страха.

В стихотворении Вергилия, посвященном реставрации юлианской династии и возрождению империи, тема сверхъестественного доминирует. Может показаться, что Воля Юпитера почти соответствует христианской идее всемогущества; особенно в том фрагменте, где говорится о главенствующей роли Римской империи в мире, основанной на воле Юпитера. Однако волевое изъявление божества никогда не выглядит конкретным, в крайнем случае, оно базируется на понятии божественной справедливости, а никак не на божественной любви. С понятиями веры и благочестия Вергилий, возможно, и согласился бы; впрочем, смысл этих понятий у него неизменно окутан тайной. Но если бы он услышал о христианстве, то, скорее всего, отверг бы эту религию, посчитав ее в числе несомненных зол, преследующих предателя Антония и его египетскую любовницу. Но он много знал — как поэт, а не как посвященный, — о мрачной силе чар. Прекрасная, опасная и роковая царица Карфагена, которая почти пленила Энея и мешала Риму, тоже знала об этом. Попав в беду, она обратилась к женщине, владевшей магической силой. Царица Дидона говорит своей сестре Анне: «Я нашла жрицу, хранительницу храма Гесперид.