Колдун 2

Петр неуверенно, продолжая смотреть в ставшие почти черными глаза, коснулся его руки. Заметив, что взгляд мальчишки остекленел, словно тот внезапно ушел в себя, резко отдернул руку обратно.

— Да пошел ты… Щенок! Ублюдок! Скотина!.. — матерясь и награждая парня «лестными» эпитетами, Петр развернулся и пошагал к больнице. — Вот только появись еще, сученыш паршивый… — бормотал он себе под нос, яростно сжимая кулаки.

— Костик жив… — внезапно донеслось до него тихое. — Твоя мать умерла, верно. Жена тоже. Дочери и старший сын, Алёша… Их больше нет. А Костик жив, — словно врезавшись в стену, Петр, замерев, вслушивался в тихие, однако хорошо различимые слова, летевшие ему в спину.

Медленно развернувшись, точно все его тело вмиг одеревенело и совершенно не желало подчиняться хозяину, Петр уставился на все также сидевшего на лавке пацана.

— Откуда… — прохрипел он вмиг пересохшим горлом.

— Откуда знаю? — повернул к нему голову парень, подняв тяжелый взгляд. — Дар у меня. А дальше не важно. И не интересно, — чуть задумавшись, добавил он.

Петр в несколько шагов рывком преодолел разделявшее их расстояние и схватил этого… щенка… за грудки.

— Врешь, сука… — в ярости прошипел он, брызгая слюной на лицо парню. — Удушу, мразь…

— Твою жену звали Олесей. Ты звал Лесенькой. Голос у нее был красивый. Любил ты, как пела она, и часто вечерами, когда Олеся укладывала детей, садился возле ее ног и слушал, как она поет им, — ровно, словно и не висел в руках обезумевшего мужчины, проговорил Мишка. — Отец твой умер в апреле сорок первого, до войны еще. Застудился. Неделю лежал. И угас, словно свечка. А Костю ты сам принял. Роды быстрыми были. И покуда мать за повитухой бегала, ты в бане с женой был. Повитуха уже пришла, руки мыла, а ребенок рождался… Ты оттолкнул полезшую было бабку, и в тот же миг принял сына на руки, — улыбнулся парень одному из счастливейших и тщательно хранимых воспоминаний мужчины. — Ты тогда здорово перепугался, — хмыкнул он и взглянул светлеющими, уже обычными серыми глазами на Петра.

— Но как… Откуда… — выпуская Мишкину рубашку из ослабевших рук, растерянно прошептал он. — Кто?.. — снова внезапно зверея, вновь нагнулся он над парнем, упираясь руками в спинку лавки.

— А ты сам как думаешь? — снова усмехнулся Мишка. — Ну кто мне мог об этом рассказать? Кроме тебя некому.

Петр, посверлив парня бешеным взглядом еще пару минут, тяжело перевалился через него и плюхнулся на лавку рядом. Обхватив голову руками, закачался из стороны в сторону.

— На гордом на утесе

Зеленая трава.
Стояла там девица.
Жива или мертва?
Внизу под нею речка
Глубокая текла
И белая кувшинка
В той реченьке цвела
В той реченьке цвела.

Прозрачные слезинки
Из девичьих очей:
Кувшиночка, кувшинка,
Ответь ты мне скорей:
Как дальше жить на свете
Среди родных людей,
коль парень надругался
Над чистотой моей?
Над чистотой моей…

Но белая кувшинка
Не может ей помочь…
А над крутым утесом
Уже спустилась ночь.
В деревне переливы
Исполнил гармонист,
А девица со стоном
Упала камнем вниз.
Упала камнем вниз.

— Певец из меня… Ну что ты смотришь? Не умею я как Олеся… — хмыкнул Мишка, взглянув на уставившегося на него мужчину.

— Откуда… Откуда ты знаешь, что она пела? — багровея на глазах и крепко сжимая кулаки, выдавил из себя Петр.

— А откуда я узнал, что ты принял сына при родах, у тебя вопроса не возникает? — хмыкнул Мишка. — Об этом ведь даже Олеся не знала. Не помнила в горячке. Дальше-то повитуха действовала. А ты Костика из рук выпустить боялся. Так и стоял столбом с ним на руках, покуда бабка на тебя не наорала и таз с водой не подсунула, чтоб младенчика обмыть да запеленать. И сам обмыл, и замотал сам кое-как в пеленки, ей не доверяя.

— Бабка?.. — растерянно пробормотал мужчина, ища логическое объяснение словам юнца.

— Петр, очнись! Что мне еще сказать тебе нужно? Сказать, где ты жену в первый раз любил? — разозлился уже и Мишка. — Или то, что за тебя ее отдали потому, что Алешу уже под сердцем носила? А в мужья ей прочили городского, того, из правления, что к председателю то и дело катался. Что смотришь? Про венок из листьев осенних и рябины, над которым она хихикала и, насмеявшись вдоволь, на ветку повесила, птичкам оставив, кто мне рассказать мог?

— Но… Как? Откуда?.. — Петр растерянно таращился на него, по-прежнему сжимая кулаки.

— От верблюда, — Мишка, потянувшись, встал с лавки. — Тебя в палату проводить аль сам добредешь?

Мужчина, опустив голову и сгорбившись, лишь головой покачал.