Колдунья-индиго

Эти слова хвастливого Василия заставили проницательного Удала впервые усомниться в правильности своих предыдущих умозаключений. Что Шибанова не смогла догнать инфантерия, Удал еще как-то мог допустить, хотя верилось в это с трудом. Но чтобы кавалерия позволила пехтуре, не говоря уже о вообще стрюцком стремянном, раньше нее добраться до зимних квартир, где доблестных ветеранов Ливонской войны ждала обильная выпивка и сытная закуска, такого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда! А следовательно… Но оформить свои сомнения в правильное умозаключение Удал не успел. Курбский завершил свою писанину едкой подписью: «С глубочайшим к Вам неуважением, милостивый государь, примите и прочее. А. Курбский, князь и воевода». Затем князь положил письмо в конверт, подозвал Удала и вручил ему свое послание со словами:

– Отдашь адресату лично в руки! Как до него доехать, я подробно написал на конверте. Так что не волнуйся, не заблудишься.

Удал принял конверт, но, вопреки ожиданиям Курбского, сразу не вскочил на коня и по полю вихрем не помчался, а мучимый своими сомнениями, не оформленными еще в умозаключение, сначала прочитал адрес получателя: «Россия, Москва Златоглавая, Белокаменная, Красная площадь, Кремль, царю Всея Великая, Малая и Белая Руси Иоанну Грозному, тонущу в сквернах обильных».

– Не фига себе! – ахнул Удал. – Значит, Курбский писал не турецкому султану?!

Потом бравый адъютант прочитал адрес отправителя: «Вражий стан, самый шикарный шатер, лучшему другу ливонцев и их ливонского войска князю А. Курбскому» – и ему совсем поплохело…

– В славном роду Пановых никогда не было предателей, а меня вон куда занесло! И все по пьяни! Напрасно я не верил, что злоупотребление спиртными напитками чревато не только циррозом печени, но и деградацией личности! И почему поучительные исторические примеры такого рода никогда никого ничему не учат?!

И Удал твердо решил стать счастливым исключением в рядах многомиллионной армии неисправимых алкоголиков. Он поклялся и от своего имени, и от имени всех своих будущих потомков, что все Пановы отныне и на веки вечные объявляют себя потомственными трезвенниками! А письмо Курбского Удал швырнул на стол перед амбициозным писателем:

– Никуда я вашу писанину не повезу!

– Как ты смеешь мне не подчиняться?! – взъярился Курбский. – Да я с тобой щас разберусь по всей строгости Дисциплинарного устава! Объявляю тебе выговор!

– Писанину не повезу! Я вам не почтальон! – стоял на своем Удал.

– Ах так?! Трепещи же, ослушник! Объявляю тебе строгий выговор!

Удал в ответ лишь плюнул на дорогой персидский ковер, которым щедрые и гостеприимные литовцы застелили пол в шатре новоявленного высокопоставленного друга.

Курбского аж затрясло от злости:

– В таком случае я отказываю тебе в своем рукопожатии!

– Не очень-то и хотелось рукопожиматься с перебежчиком! – дерзко возразил мятежный адъютант.

– На гауптвахту захотел?! – зловеще прошипел князь. – Дождешься, посажу тебя на трое суток!

– Согласно Дисциплинарному уставу вы можете посадить меня на гауптвахту на трое суток только по решению суда. А судебные дьяки заседают в Москве. Может, поедете туда со мной судиться? – ехидно усмехнулся Удал.

Ну не нахал?! А что с ним сделаешь? Все карательные меры, предусмотренные Дисциплинарным уставом, были исчерпаны, и князю Курбскому оставалось лишь бессильно пыхтеть от возмущения. Выручил его, как всегда, безотказный Шибанов:

– Князь, служба моя не нужна ли?

Что же, на безрыбье и рак рыба! Конечно, одно дело, когда твою рукопись представляет известный авторитетный герой, а совсем другое – какой-то безвестный стремянный. Но дареному коню в зубы не смотрят. И Курбский вручал пакет с рукописью Василию Шибанову и даже хотел дать ему три рубля на извозчика, но Шибанов гордо отказался от денег:

– Я и пешой не устану!

Приняв пакет, стремянный выскочил из шатра и с места рванул было со спринтерской скоростью, да выбежавший вслед за ним Удал успел ухватить рьяного гонца за полу армяка:

– Куда ты спешишь сломя голову? И что там собираешься делать?

– Поспешаю я по указанному на пакете адресу – в стольный град Москву, к царю-батюшке Иоанну Грозному. А делать и тут, и там, и по дороге буду одно: славить свово господина. Вот примерно так: «Слава великому полководцу князю Курбскому!»

– Какой он великий полководец?! – пытался образумить оголтелого почтальона Удал. – Курбский продул Ливонскую кампанию и, не желая нести ответственность за поражение, перебежал на сторону противника!

– Успешно управлять войсками по уставам, придуманным сумасшедшими думскими дьяками в Москве, не смог бы и Александр Македонский, – выгораживал своего господина Шибанов. – Вспомни битву при Капустном поле!

Удал эту битву помнил хорошо. Накануне сражения Курбский изложил на военном совете свой план разгрома супостатов. Ливонцев предполагалось ложным отступлением заманить в ловушку, а затем ударом засадного полка с тыла, а прочих полков с фронта разгромить и изрубить, как капусту.