Колдуны и жертвы: Антропология колдовства в современной России

Я, в свою очередь, испытала дискомфорт от предложенной интерпретации по нескольким причинам. Во-первых, я хотела бы объяснить плач ребенка рационально, чтобы не терять чувство контроля и уверенности в себе. Поэтому в разговоре с медсестрой я перечислила возможные естественные причины плача, а потом задала наивный вопрос, позиционируя себя в роли несведущего человека, хотя, конечно, знакома с традициями материнской субкультуры[437]. Во-вторых, неприятные чувства вызвал иной, чем мой собственный, взгляд на разговор в регистратуре — и дело здесь не только в оспаривании права матери на личные симпатии и свободу поведения, но и в традициях того культурного пространства, которое образуется на пересечении больничной и материнской субкультур. В этом пространстве некоторым персонажам дозволено то, что обычно запрещено нормами поведения: люди в белых халатах могут хвалить детей без опаски причинить им символический вред. Это доверие, хотя и небезусловное[438], — неизбежное следствие существующей практики: люди в белых халатах принимают роды, осматривают и пеленают новорожденных, делают прививки и т. п., а в отношениях с матерями выступают в роли экспертов. Своим суждением медсестра оспорила и указанное правило коммуникативного поведения (точнее, исключение из правил), и в целом символическую чистоту медиков (символом которой в обыденном представлении является, кроме белого халата, еще и клятва Гиппократа), предавая тем самым собратьев по профессиональному сообществу.

В-третьих, меня уязвил упрек медсестры — я почувствовала, что меня обвиняют в том, что я плохая мать и недостаточно забочусь о своем ребенке. А поскольку такое чувство знакомо, наверное, каждой матери (собственно, это часть механизма, обеспечивающего заботу о ребенке), то и я, конечно, периодически себя в этом упрекаю. Однако укор со стороны постороннего человека неприятен в любом случае, тем более когда нет возможности ответить на символическую агрессию тем же. В данном случае ответом могло стать суждение о том, что ребенок испугался кабинета — его обстановки, игрушек (метафорически это бы означало, что в происходящем виновата хозяйка кабинета, что плач ребенка — это реакция на нее саму, следовательно, в ней нет тепла, доброты, то есть тех качеств, которые располагают детей к взрослому). Однако такой ответ был бы не просто невежлив, а некорректен с точки зрения властных отношений, поскольку статус любого посетителя бюджетной поликлиники гораздо ниже статуса любого ее сотрудника. Такое пренебрежение субординацией, как мне представляется, способно вызвать негативный эффект в двух смыслах — прямом (оскорбленный сотрудник может в дальнейшем сознательно доставлять неприятности) и символическом: нарушение субординации может вызвать у нарушителя иррациональный страх возмездия со стороны поликлиники как властной структуры в целом, так что дальнейшие неудачи во взаимодействии с последней (например, неожиданно длинная очередь к врачу, вдруг сломавшийся лифт, грубость гардеробщицы) могут интерпретироваться вполне мистически — post hoc, ergo propter hoc, то есть так же, как был истолкован детский плач хозяйкой комнаты здорового ребенка.

В этом примере мы коснулись небольшой части знакового пространства двух субкультур современного города. Городская культура состоит из множества подобных сегментов — социальных слоев, половозрастных групп, профессиональных субкультур. Несмотря на то, что все они находятся в общем языковом и, шире, семиотическом пространстве, отличия между ними могут быть весьма значительными. У водителей такси и продавцов цветов разные обычаи; дресс-код в чиновничьей среде иной, чем в академической; у менеджеров среднего звена и представителей богемы разный режим дня… Соответственно, и символический мир современного города устроен очень сложно, это неисчерпаемая тема, и даже такой ее фрагмент, как вера в колдовскую порчу и сглаз, требует отдельного исследования. Тем не менее я остановлюсь на некоторых частных моментах, позволяющих понять, как модели мышления и поведения, характерные для небольших социумов, прижились в анонимной среде большого города[439].

Вера в колдовство тесно связана с особенностями «деревенской» коммуникативной среды, о которой одна из информанток выразилась так:

В деревне ведь всё на виду, так-то в городе ведь не так, а у нас тут… на одном конце чихнешь, на другом «Будь здоров» скажут. Всё на глазах[440].

Современные сельские жители хорошо понимают, что специфика городской жизни мешает пристально наблюдать за окружающими, примечать и запоминать мельчайшие детали действий и отношений, улавливать связь между событиями.

В Москве-то много колдуны, тоже есть, наверно?

Соб.: Так вроде непонятно же…

В городе-то не узнаш…[441]