Колечко

— Простой человек не согласится, это верно, — помолчав, отозвался Илие, садясь рядом с Марджелату. — А ты, сын мой, поезжай в Копарицу, что верстах в тридцати отсюда. Живет там старый слепой скрипач Миру. Он уже не играет давно, но ради такого дела… Скажи, Илие просит. Надо, мол, сыграть, как в последний раз, и никто больше так не сыграет. Успеешь? До полуночи надо, сынок… Если согласится — сажай его на вторую лошадь и сюда. Миру в юности знатным лошадником был, с коня и мертвый не свалится, не то что слепой. А если не согласится…

— У меня согласится, — ровно пообещал Раду.

Вышел, боясь оглянуться, словно опасался сглазить беспомощного Марджелату. Торопясь, оседлал обеих лошадей, чтоб менять на ходу хотя бы по дороге туда. Глянул на небо, где вовсю сияло веселое, умытое утренней росой солнышко…

До Копарицы он добрался даже раньше обеда. Влетел на единственную улицу то ли села, то ли большого хутора, остановил взмыленную лошадь, удержал вторую в поводу. Окликнул ребятишек, игравших в пыли у колодца, показал монетку. Дом скрипача Миру, как оказалось, знали все. Проводили Раду гурьбой до староватой, но все еще крепкой постройки за плетеным забором. Глянув на сушившиеся на кольях крынки да несколько золотых подсолнухов, Раду почувствовал, как сжалось сердце. Как там Марджелату? Выглянувшая на детские крики молодуха в полосатом переднике сурово сдвинула брови, но скрипача позвала. На крыльцо вышел худой старый цыган в заплатанной красной рубахе и выцветших потертых шароварах, зато опоясанный щегольским поясом из наборных серебряных звеньев — любому таборному барону впору. Глаза Миру-скрипача и впрямь затянули плотные бельма, но лицо было таким, что Раду вздохнул, невольно робея.

— Что мнешься, добрый человек? Или не знал, к кому ехал? Или мне назад уйти, пока ты проснешься да подумаешь?

— Не надо назад, — буркнул Раду, соскакивая с коня и решив сразу зайти с козырей. — Господин Миру, батюшка Илие вас просит. Очень просит! Сыграть надо. Так сыграть, как только вы можете.

— Сыгра-а-а-ать… — протянул старый цыган. — А неужто Илие не помнит, как я клялся скрипку больше в руки не брать? Ему и клялся. Забыл? Или думает, я душой не дорожу?

Раду скрипнул зубами, жалея, что нельзя старого упрямого осла просто бросить в седло и увезти, как девку. Такого увезешь, гляди-ка.

— В чем вы клялись — того не знаю. А только сыграть надо, как в последний раз. Да пойми ты, старик, у меня друг умирает! Высосет его нечисть проклятая! Будь ты человеком, помоги! Денег надо? Говори, сколько — украду, ограблю, а тебе найду…

Раду выплевывал слова вместе с запекшейся от долгой скачки слюной, задыхался, чувствуя, как текут по лицу злые бессильные слезы.

— Нечисть, говоришь? — прервал его Миру, наклоняя голову набок, как ворон. — Ты что же, парень, про…

— Про Азу проклятую! — выпалил Раду.

— Прокля-ятую… — непонятным тоном протянул Миру. — Ай, ладно. Поеду я с тобой. Лошадей-то две? Выводи их, да напои, только не вволю. Даруца, гей! Помоги парню!

— Не успеем, — безнадежно проговорил Раду, глядя на солнце, уже стоящее прямо над головой. — Эх…

— Не дашь лошадям отдыху — точно не успеем, — сурово сказал старый цыган. — Я отсюда слышу, как они дышат. Не торопись, парень, к смерти, сама придет.

Повернувшись, он скрылся в доме. Выбежавшая Даруца ловко перехватила повод второй лошади, повела по двору. Обтирала коней травой, вываживала и наливала в колоду воду, Раду усердно пытался не думать, что теряет драгоценное время. Но не думать не выходило. И час во дворе Миру показался ему вечностью. Сбегавшая в дом молодуха вынесла ему горячих лепешек и холодной простокваши. Раду поел, не ощущая вкуса. И лишь когда на том же крыльце показался Миру с покоробившимся облезлым скрипичным футляром, Раду почувствовал, что оживает.

Обратную скачку он запомнил на всю жизнь. Солнце светило им в спину, и тени удлинялись, казалось, прямо на глазах, подгоняя. Бешено колотилось сердце в одном ритме со стуком копыт. Рядом несся, привстав в седле и подгоняя лошадей то гиканьем, то волчьим воем, старый скрипач Миру, и Раду готов был поклясться, что в молодости цыган зарабатывал не только игрой на свадьбах. Честные люди так не скачут! Привязав повод своей лошади к луке седла Раду, Миру слился с конем воедино, подставляя лицо ветру, и из его белых глаз на лицо беспрерывно текли слезы. От ветра, конечно, как и у самого Раду. И казалось, что наперегонки с ними скачет сама смерть. У нее были черные цыганские глаза и злая улыбка длиннокосой девчонки в цветастых юбках.

Ко двору трактира они подлетели на закате. Уходящее за виднокрай солнце заливало землю последними лучами, а казалось, что красило кровью. И с другого края темнеющего неба вставала такая же кровавая круглая луна. Скатившись с седла, Раду придержал коня Миру. Тот легко, птицей, спрыгнул на землю, и тут же потерял всю свободу, замер неуверенно, даже сгорбился.

— Миру… — подбежавший батюшка Илие торопливо перекрестил цыгана, не заботясь, разумеется, что тот его не видит, а потом обнял. — Миру, спаси тебя Господь и Пречистая дева!