Колеса ужаса

Четверть часа спустя мы пустились в обратный путь. Полк понес ужасающие потери. Семьсот человек было убито, восемьсот шестьдесят три ранено. Не уцелело ни единого танка. В других полках положение было не лучше.

Мертвые лежали повсюду. Несмотря на грязь, мы различали другие части по эмблемам. Вот размятый в кашу десяток артиллеристов из противотанкового дивизиона. Ствол одного орудия торчит вверх, словно обвиняюще воздетый к небу палец. Снаряды широко разбросаны.

Напротив, вдоль ряда сгоревших домов, целая батарея 88-миллиметровых орудий расплющена и вмята в землю русскими стальными чудовищами. Мы, широко раскрыв глаза, смотрим и смотрим. Невероятно, что за такое краткое время могут погибнуть столько людей.

12. НОЖИ, ШТЫКИ, САПЕРНЫЕ ЛОПАТКИ

Пришла зима со всеми ее ужасами, морозами и буранами, убившими гораздо больше людей, чем русские пушки.

Она сделала солдат суровыми, жестокими. Начался террор, порождающий ответный террор.

Мы превратились в бешеных, кровожадных животных. Мы насмехались над мертвыми и подшучивали над раздавленными.

Мы находились в окружении. У нас не было танков. Мы снова воевали как пехотинцы. Снег валил и валил. Над степью с воем несся буран. Свистел в редколесье. Вздымал снег громадными тучами. Покрывал ледяной коркой пушки, пулеметы и автоматы. Нес свой свирепый привет из Сибири.

Солдат мог стоять часовым на посту всего четверть часа, потом его приходилось сменять, чтобы он не превратился в труп. Мы плакали от укусов мороза. С бород у нас свисали сосульки. Ноздри смерзались. Каждое дыхание было мучительным, словно удар ножа. Сними меховую рукавицу, бездумно коснись пальцами железа, и они так пристанут, что, не сорвав кожу, их не отодрать.

Гангрена стала ужасающе обычным явлением. Гниющие, дурно пахнущие конечности мы видели изо дня в день. В служивших перевязочными пунктами грязных домах одна за другой шли ампутации: удаляли ступню, кисть руки, половину ноги, руку — иногда всю, иногда часть.

Газеты стали дорогим чернорыночным товаром. За одну брали пятьдесят сигарет. Она спасет тебя, солдата, от гангрены.

За углом была навалена куча черно-синих ампутированных гангренозных конечностей. Хоть они были замерзшими, хоть ноздри смерзались, ты все равно ощущал легкий запах.

Военно-полевые хирурги делали, что могли. Зачастую во время операции источником света служили только несколько коптилок. Когда кто-то из раненых умирал, его тут же выбрасывали наружу. Дверь открывалась и закрывалась быстро, чтобы мороз не добрался до тех, кто еще жив.

Полк стоял в резерве в Петрушках. Почти полностью уничтоженные полки пополнялись новыми солдатами. Ходил слух о новых солдатах, которых сбрасывают на парашютах, даже о солдатах из особых учебных подразделений в Германии. Но никто из нас, старых фронтовиков, в это не верил.

На бумаге все выглядело замечательно. В геббельсовских журналах мы были превосходной, сильной армией, хорошо обученной и обеспеченной современным вооружением. К сожалению, в действительности все обстояло иначе. Наши резервы были плохо обучены и скверно вооружены. Поступавших к нам новобранцев учили маршировать и браво отдавать честь в соответствии с армейскими уставами. Много часов уходило на то, чтобы научить их различать звания офицеров и младших командиров. Это было очень важно. В конце концов что представляла бы собой прусская казарма без новобранцев, четко козыряющих набриллиантиненным кабинетным офицерам, которые расхаживали дома с важным видом до окончательного поражения Третьего рейха?

Некоторые из этих героев оказались в лагерях для военнопленных, где продолжали разыгрывать из себя офицеров и младших командиров. Вот и сейчас, когда пишутся эти строки[45], кое-кто из них с важным видом расхаживает в мундире, высокопарно крича о защите Отечества. Забавно, что мы ни разу не видели никого из этой публики на фронте, на передовой, где можно было сосчитать пуговицы на гимнастерке противника. Все наши офицеры были резервистами и прошли ускоренную подготовку на длившихся несколько недель курсах.

Мы стояли возле деревни Петрушки в ожидании нового вооружения и пушечного мяса. Коротали время, играя в «двадцать одно», ища вшей и ссорясь с кем попало.

Старик набивал трубку скверно пахнувшей махоркой. Делал это он как-то успокаивающе. Было почти возможно представить себя в рыбацкой деревушке у моря лунной ночью, когда маяк заигрывает со спокойной водой.

Мы стали разговаривать так, как могут только люди, прошедшие вместе через суровые испытания. Старательно выбирали слова. Можно написать толстые тома о мыслях, крывшихся за неторопливыми словами Старика:

— Дети, дети…

Умолк даже балбес Порта, вечно сыпавший непристойностями.

Чуть помолчав, Старик заговорил: